Как это было?

Из того же дела.
Наследником умершей графини стал ее малолетний (совсем малолетний, годовалый) сын. Опекунами его - отец и дядя матери (двоюродный дед). Естественно, что дворянская опека это контролировала и была составлена опись имущества. В том числе опись одного из имений. привожу её полностью, т.к. лично мне интересно и то, что входило в усадьбу и хозяйство, и набор мебели, вещей и утвари в доме.

октябрь 1811 г.
В селе Макарове движимого имения:
- господский дом, деревянное строение, ветхое, о двух этажах. В первом, нижнем этаже, жилых людских 4 покоя с переборками в них, две печи кирпичные. Во втором, верхнем, жилых господских и людских 12 комнат. Обмазан шпалерами, двое сеней. В тех покоях 4 печи кафлинные, а одна кирпичная. Нижний этаж о 14 окон, с одинаковыми рамами ветхими, верхний этаж о 17 больших окон, из коих в 4х с двойными рамами, а в 13ти - одинакие, да маленьких 9 окон, с одинакими рамами. Крыт тесом.

В оном доме святых образов
1 - Казанской божия матери, в серебряной позлащеной ризе, с разноцветными каменьями, и с таковым же венцом, в жестяном киоте.
2 - маленький преподобного Антония, риза серебряная позлащеная, на кипарисной доске.
3 - Св.Николая чудотворца в серебряном окладе и ризе позлащенной
4 - Ахтырской божией матери, венец и риза серебряные позлащенные с разноцветными каменьями на кипарисной доске
5 - Пресвятыя Богородицы всех скорбящих радости в серебряной позлащеной ризе
6 - Введения Богородицы во храм, риза и оклад серебряные позлащеные
7 - Нерукотворный Спасителев, с разными святыми риза и оклад серебряные позлащеные
8 - Вознесение Господа, в середине Спаситель на финифти, риза и оклад серебряные на кипарисной доске
9 - Св.Димитрия Ростовского чудотворца, риза серебряная
10 - Преображение Господа, риза и оклад серебряная
11 - Святомученицы Серафимы, риза и оклад серебряные
12 - Живоначальной Троицы с преподобными и мучениками, риза и оклад серебряные
13 - Рождества Христова, Богородицы, Иоанна Предтечи и Николая Чудотворца, риза и оклад серебряные
14 - Преподобного Нила Столбского, риза и оклад серебряные
15 - Божией Матери Тихвинской, риза и венец серебряные
16 - Божьея Матери в беде страждущихся, в серебряной ризе
17 - Божией Матери радость
18 - Апостола Сосипатра, обе - маленькие серебряные на кипарисе
19, 20 и 21 - три маленьких образа, Распятия Господа, Авраамия и Серафимы под финифтью, да еще три таковых же Иоанна Предтечи. Богоматери Умягчение сердец и мученицы Варвары
22 -- Киевских Преподобных складни серебряные
23 - преподобного Иоанна Дамаскина в серебряной ризе
24 - Владимирской Божией Матери в стеклярусе с фольгой
25 - мученицы Екатерины , венец и оклад серебряные
26 - Владимирской Божией Матери, венец и оклад серебряный ветхой
27 - Спасителя Господа с разными ликами
да сверх того разных образов простых больших семь и маленьких столько же, ветхия.

В кладовой горнице хранится вещей:
- серьги бриллиантовые, шесть ниток чистого жемчугу, при них фермуар с бриллиантами посредине яхонт синий
- шаль турецкая одна пунцовая с коймами
- две табакерки одна бумажная. а внутри черепах с серебряной оправой и портретом, а другая семилоровая
- вееров разных, крепких и ветхих восемь
- три футляра с разными головными уборами и мелочными разными вещами, да сверх оных разных вещей и штук, которые по множеству и мелочь порознь не описаны, а запечатаны печатью заседателя ревизии и опекуна Ефимовского в особом деревянном ящике

Разной серебряной посуды беспробной и вещей, как то:
- лоханка с рукомойником, сахарница, чайник, конфорки, молочник с деревянной ручкой, два подсвечника, мыльница, три солонки, ситечко, щипчики сахарные, ложек столовых 19, разливных две. соусных две, конфетных две, вилок десертных четыре, щипцы свечные с поддонником, блюдечки два, уборный один колокольчик. Во всем оном весу двадцать один фунт 65 золотников, которое находится в окованном железом сундуке, в том числе три чайных ложки в них веса 18 золотников,
- кровать орехового дерева на левах, к ней приб(?) туалет орехового дерева на львах же. Два шифоньера таково ж дерева, занавес штофного зеленого цвета, прибор атласный белый, круг орехового дерева, орел позлащеный.
Постель пуховая подушек с наволоками китайскими и кисейными белыми с кружевами домашними, уборная кисейная шесть , фольбора кисейная, покрывало белое атласное стеганое обложено кисеей и домашними кружевами. Шесть наволок атласных розовых и четыре штуки для табурета вышитых цветами. Пудреная рубаха миткалевая ветхая. Все оное находится в укладке, окованной железом, обтянутой тюленью кожей. Другая занавесь ситцевая с бахромой гарусной в кольцо. от трех окошек занавесы кисеи масленковой с красными фольборами гарусными. Китайская штука с розанами и другими разводными цветами17 аршин. Окованный ларчик, в нем двое четок и мелочные каменья и нитка янтарей. Ларчик рисованный пустой, лаковый ящик … , лаковый ящик о пяти футлярах, мех черевей куней, обложен кругом соболем … . Полмеха брандукового нового, капот теплый носильный из материи на вате лилового цвета, шубка короткая носильная шелковая малиновая на лисьем старом меху с куньим воротником, шуба атласная зеленая на заячьем меху, шуба соболья новая покрыта синим казимиром. Все они находятся в сундуке, окованном железом, в нем же юбка тканевая белая.

Платье:
1 - цинковое белое с мишурной оборкой и атласными лентами
2 - белое атласное
3- капот французской тафты клетчатый бело-розовый
4 - капот левантиновый светло-лиловый
5 - платье левантиновое белое
6 - шлафор кисейный на розовом атласе и к нему чепчик пекинетовый на атласе розовом же
7 - капот дикой тафты французской
8 - шлафор канифасовый белый полосатый, платок левантиновый большой шейный, шаль тюлевая мериносовая поношенная в пятнах.

Головные уборы: две соломенные шляпки с приборами, две левантиновые шляпки, одна - палевая, другая - белая и третья атласная с пером, чепчик тафтяной лиловый с прибором, чепчик носильный кисейный поношенный, две косынки пикинетовые, одна белая, другая черная.
Все оное в сундуке окованном железом, без петлей, запечатанный

Белье: 8 скатертей. 10 дюжин салфеток, 6 простыней ткацких, женских сорочек 3 дюжины, два одеяла тканевых, одно синее, другое белое стеганное, полотенец полторы дюжины, женские лаковые перчатки, 8 колпаков бумажных, чулок три дюжины женских,
Гравированный портрет покойной графини Ефимовской. (вот почему портрет в белье?)
Все оное находится в сундуке окованном железом, без петлей, запечатанный

В оном же доме мебели:
- столов ломберных два, один красного дерева, другой просто крашеный, оба обиты сукном зеленым
- один стол десертный из разных дерев
- три стола штучных простых ветхих.
Все оные на медных и железных петлях, с ящиками.
- стульев дубовых, обитых кожей ветхих одна дюжина, обитых тиком новых полдюжины
- кресел простого дерева с набойчатыми чехлами полдюжины
- две софы с тюфяками пуховыми, покрытых таковыми же чехлами
- два зеркала, одно большое на красном дереве, а другое простого дерева посредственное, покрытое золотом
- четыре картины за стеклами с разными чучелами
- пять картин вырезанных и гравированных в простых рамах за стеклами
- зеркало уборное посредственное с тремя ящиками, в коих хранятся мелочные разные вещи низкой цены
- ящик, обитый кожей с медной оправой для кладки женских притираний с разными мелочными вещами
- небольшая комодка красного дерева с четырьмя ящиками, в коих разные мелочные вещи малоценные
- фортепьяно красного дерева
- арфа такого же дерева с оборванными струнами
- мраморных вещей две вазицы небольшие, две пирамидки, два подсвечника, одна накладка на письменный стол
- столик маленький на деревянных ножках
- сундук деревянный с крепостями и бумагами
- другой сундук деревянный же с сукном русским разноцветным для людей, три штуки

Посуда паллевая:
- две чаши суповых с поддонниками и крышками
- три соусника с крышками, один без оной
- круглых блюд и лотков десять
- тарелок мелких и глубоких семь дюжин
- один салатник

Фрусталя:
- судок вотышной в медной оправе с четырьмя графинами и при нем 6 рюмок вотышных
- стаканов шлифованных 12
- два бокала
- рюмок простых разных сортов 30, шлифованных 10
- десертных чашек стеклянных 6 с крышечками
- графинов водяных хрустальных 6
- сахарница стеклянная в медной оправе
- два графина уксусных в медной оправе
- конфетных блюдечек фарфоровых 10
- две корзины десертных полуфарфоровых
- один чайник белый паллевой
- молочников два
- блюдечек десертных паллевых пять
- 4 чайника паллевых ветхих
- чашек китайских три
- два кофейника больших жестяных, один из них распаянный
- масленица паллевая синяя с крышкой и поддонником
- ножей столовых с вилками 18 пар
- один самовар средний зеленой меди старой
- чашек чайных с блюдечками 10 полуфарфоровых
- подсвечников медных полуженых тройных столовых два
- одинаких медных полуженых четыре
- медных простых шесть
- два таза медных, один для варенья, а другой умывальный
- два чайника медных черных ветхих
- 8 кастрюль разномерных, из коих 6 с крышками, а две - без оных подержанные полуженые в них весом 1 пуд 10 фунтов
- старая ступка зеленой меди
- форма для грантиру - две, для жилеев и бланманжей 16
- фигаро для пирожного жестяное одно
- форма …свинцовая
- 4 сковороды железных
- 5 чугунов
- три перины одинаковых с наволочками (портрет в белье, а перины - в посуде, все логично)

Библиотека:
в ней книг разных в кожаном переплете 3 больших в лист, из коих две части атлас Калужской губернии, а третья - сводный словарь
- пять книг словарей юридических
одно уложение, сверх того разных книг в кожаном переплете 50, в бумажном 40 с ветхими обертками, 40 книг без переплета разбитых

Скота:
- господских лошадей 11, из коих 5 меринов гнедых, три мерина чалых, один мерин рыжий, одна кобыла гнедая, один жеребец вороно-чалый
- коров дойных 14, 3 подтелки, 3 быка старых, 3 теленка молодых
- овец старых и молодых с баранами племенных 26
Птицы: гусей 25, уток 20, кур индейских 7, русских 30.

Надворного строения:
- три избы с сенями ветхие деревянные из разного леса гнилости подверженного крыты соломой
- конюшня и при ней кладовой чулан деревянный ветхий крыты соломой
- два скотных двора, один для конского, а другой рогатого скота, обнесены заборчиком, крыты соломой
- рига хлебная деревянная ветхая и при ней плетневой сарай крыты соломой
- два амбара для сыпки хлеба деревянные крыты соломой
- два сарая каретных деревянные ветхие крыты соломой, в них находятся экипажи, в первом двуместная каретапокрытая палевым лаком , другая карета четвероместная темная, две коляски с рессорами, одна на круглых, а другая на прямых рессорах, одна покрыта лаком, а другая обита диким коземиром, две летних тележки поезженые с шинованными колесами ветхими, а в другом сарае зимних повозок две, одна клеенчатая черная а другая крыновочная, одни открытые сани ветхие. сбруя хомутов каретных и разъезжих 12, зд ременных 10 седелок ветхих 5, возжей ременных 4, черезседельников 5, дуг расхожих 5

Хлеба в скирдах стоячего ржи оставшейся от посева 215 копен, овса 170 копен, пшеницы 6 копен, гречихи 10 копен, ячменя 8 копен, горху молоченого одна четверть
Сад с разными неплодовитыми деревьями престарелыми
Кузница деревянная ветхая в ней одна наковальня, два меха, два молотка, трое клещей, при ней один стан для ковки лошадей, крыта дором.

При господском доме дворовых людей 20 мужчин, 17 женщин, 5 детей (все перечислены поименно)

И снова картинки с выставки иллюстрации жизни наших предков, на этот раз не из архива, а из интересных мемуаров.

Найдено ЗДЕСЬ

Бабушка моя, матушкина мать, Елизавета Петровна Янькова, родилась 29 марта 1768 года. Она была дочь Петра Михайловича Римского-Корсакова, женатого на княжне Пелагее Николаевне Щербатовой. Мать Петра Михайловича, Евпраксия Васильевна, была дочь историка Василия Никитича Татищева.
Бабушка скончалась 3 марта 1861 года, сохранив почти до самой своей кончины твердую память, в особенности когда речь касалась прошлого. .<...> Она живо помнила все предания семейства, восходившие до времен Петра I, и рассказывала с удивительною подробностью, помня иногда года и числа: кто был на ком женат, у кого было сколько детей, словом сказать, она была живою летописью всего XVIII столетия и половины XIX.
<...>
Она жила постоянно в Москве, в собственном доме, в приходе у Троицы 3 в Зубове, в Штатном переулке, между Пречистенкой и Остоженкой. Мне было тогда три года: мы жили в деревне в сорока верстах от Москвы; это было осенью, в конце августа или в сентябре. Помню, что раз вечером в гостиной я заснул у матушки на диване, за ее спиной. Просыпаюсь — поданы свечи; пред матушкой стоит жена управителя Настасья Платоновна, и матушка читает ей вслух письмо, полученное от бабушки. Она писала: «Милый друг мой, Грушенька, приезжай скорее в Москву: нас посетил гнев Божий, смертоносное поветрие, которое называют холерой. <...> Что тебе делать одной с ребенком в деревне: ежели Господь определил нам умереть, так уж лучше приезжай умирать со мною, умрем вместе; на людях, говорят, и смерть красна. Жду тебя, моя милая. Господь с тобою».[* Это письмо уцелело; списываю его слово в слово.]
На следующий день мы поехали в Москву.
<...>
Я совершенно разгулялся ото сна и стал внимательно смотреть в окно: вижу фонари, лавки освещенные, по улицам ездят в каретах. Все это меня занимало, и всё мы ехали, ехали — мне показалось, очень долго и далеко. Наконец матушка говорит мне: «Сними шляпу и перекрестись, мой хороший; вот церковь, это наш приход, сейчас приедем..»
И точно, вскоре мы въехали на двор. Меня вынули из кареты и понесли в дом.
<...>
Мы вошли в гостиную: большая желтая комната; налево три больших окна; в простенках зеркала с подстольями темно-красного дерева, как и вся мебель в гостиной. Направо от входной двери решетка с плющом и за нею диван, стол и несколько кресел.
Напротив окон, у средней стены, диван огромного размера, обитый красным шелоном; пред диваном стол овальный, то>йе очень большой, а на столе большая зеленая жестяная лампа тускло горит под матовым стеклянным круглым колпаком. У стены, противоположной входной двери, небольшой диван с шитыми подушками и на нем по вечерам всегда сидит бабушка и работает: вяжет филе или шнурочек или что-нибудь на толстых спицах из разных шерстей. Пред нею четвероугольный продолговатый стол, покрытый пестрою клеенкой с изображением скачущей тройки; на столе две восковые свечи в высоких хрустальных с бронзой подсвечниках и бронзовый колокольчик с петухом. Напротив бабушки у стола кресло, в которое села матушка и стала слушать, что говорит бабушка; а я, довольный, что после неподвижного сидения в карете могу расправить ноги, отправился по всем комнатам все осматривать с любопытством, как будто видимое мною видел в первый раз.
Надобно думать, что я до тех пор был еще слишком мал и ничего еще не понимал, потому что все, что представлялось моим взглядам, мне казалось совершенно новым.
Поутру бабушка кушала свой кофе у себя в кабинете, и пока не откушает, дверь в гостиную не отворялась; в 10 часов замок у двери щелкнет со звоном, бабушка выходит в гостиную и направо от кабинетной двери садится у окна в мягкое глубокое кресло и работает у маленького столика до обеда, то есть до трех часов, а если работает в пяльцах — вышивает ковер, то остается в своем кабинете и сидит на диване против входной двери из гостиной и видит тотчас, кто входит из залы. Когда она бывала дома, то принимали прямо без доклада.
<...>
Бабушка была маленькая худенькая старушка с весьма приятным бледным лицом; на ней тюлевый чепец с широким рюшем надвинут на самый лоб, так что волос совсем не видать; тафтяное платье с очень высоким воротом и около шеи тюлевый рюшевый барок; сверху накинут на плечи большой темный платок из легкой шерстяной ткани или черный шелковый палатин. Как многие старушки ее времени, она остановилась на известной моде, ей приличествовавшей (1820-х годов), и с тех пор до самой кончины своей продолжала носить и чепец, и платье однажды усвоенного ею покроя. Это несовременное одеяние не казалось на ней странным, напротив того: невольное внушало каждому уважение к старушке, которая, чуждаясь непостоянства и крайностей моды, с чувством собственного достоинства оставила за собой право одеваться, как ей было удобно, как бы считая одежду не поводом к излишнему щегольству, но только средством, изобретенным необходимостью, приличным образом удобно и покойно себя чем-нибудь прикрыть.
<...>
То, что я тогда записал, могу передать со всею полнотой подробностей, которые доказывают, что говорит очевидец, припоминающий когда-то виденное, а то, что я позабывал или иногда и ленился записывать подробно, слишком доверяя своей памяти, я передаю только в очертаниях и кратких словах, не желая вымышлять и опасаясь исказить точность мне переданного.
Все те мелочные подробности ежедневной нашей жизни, которыми мы пренебрегаем в настоящее время, считая их излишними и утомительными, становятся драгоценными по прошествии столетия, потому что живо рисуют пред нами нравы, обычаи, привычки давно исчезнувшего поколения и жизнь, имевшую совершенно другой склад, чем наша.
Я несколько раз пытался предлагать бабушке диктовать мне ее воспоминания, но она всегда отвергала мои попытки при ней писать ее записки и обыкновенно говаривала мне: «Статочное ли это дело, чтоб я тебе диктовала? Да я и сказать-то ничего тебе не сумею; я давным-давно все перезабыла, а ежели что я рассказываю и тебе покажется интересным, так ты и запиши, а большего от меня не жди, мой милый».
<...>
Бабушка Евпраксия Васильевна была еще в живых, когда женился батюшка (около1763г), и к матушке была она очень добра и взяла к себе на воспитание мою сестру (вторую дочь батюшкину), которую так же, как и меня, звали Елизаветой. У меня сохранилось письмо, писанное бабушкой к матушке по случаю моего рождения: она пишет, что поздравляет и что посылает ей с мужем пятьдесят рублев на родины и на именины. Бабушка Евпраксия Васильевна была слаба, хотя летами была еще совсем не стара: едва ли ей было и шестьдесят лет.
При моем рождении старшей моей сестре Екатерине было около пяти лет, и батюшке угодно было, чтоб она была моею крестною матерью. К слову о возрастах крестных у дворян!!!
<...>
Осенью 1770 года было сильное оспенное поветрие; оспы тогда не умели еще прививать и ждали, чтобы пришла натуральная.30 Потому в то время много мерло детей, и вообще в мое время было больше рябых, чем теперь. Бабушки в живых уже не было, и Лиза, которая была у нее, находилась уже дома; ей было лет пять, а мне всего полтора года. Батюшка старшую Елизавету в особенности любил; говорят, она была красоты неописанной. Обе мы заболели оспой в один день, и хотя у сестры болезнь была не так сильна, как у меня, но она не вынесла и скончалась. Батюшка был, говорят, неутешен и сильно плакал. Пришел в нашу детскую, стоит и смотрит на сестру; в то время приходит гробовщик снимать мерку для гробика. Батюшке было очень горько, что он лишился любимой дочери. Видя, что и я еле жива, говорит гробовщику: «Что тут еще ходить, сними мерку и с этой: пожалуй, и до утра не доживет». Итак, с обеих нас сняли мерки и приготовили гробики. Сестру схоронили тогда же, а я оправилась, живу с тех пор еще девяносто лет, и хотя все лицо мое было покрыто как корой, а остались на лице только две маленькие язвинки на лбу.
Чумы я совсем не помню: 31 мне было тогда около четырех лет, и где в то время жили батюшка с матушкой, я совсем не знаю; думаю, что в Боброве, где чумы не было. Помнить себя стала я с тех пор, когда Пугачев навел страх на всю Россию. Как сквозь сон помнятся мне рассказы об этом злодее: в детской сидят наши мамушки и толкуют о нем; придешь в девичью — речь о Пугачеве; приведут нас к матушке в гостиную — опять разговор про его злодейства, так что и ночью-то, бывало, от страха и ужаса не спится: так вот и кажется, что сейчас скрипнет дверь, он войдет в детскую и нас всех передушит. Это было ужасное время!
Когда Пугачева взяли, мы были тогда в Москве; его привезли и посадили на Монетном Дворе. Помню, что в день казни (это было зимой, вскоре после Крещенья, мороз, говорят, был преужасный) на Болоте, где его казнили, собралось народу видимо-невидимо, и было множество карет: ездили смотреть, как злодея будут казнить. Батюшка сам не был и матушке не советовал ехать на это позорище; но многие из наших знакомых туда таскались, и две или три барыни говорили матушке: «Мы были так счастливы, что карета наша стояла против самого места казни, и все подробно видели..» Батюшка какой-то барыне не дал и договорить: «Не только не имел желания видеть, как будут казнить злодея, и слышать-то, как его казнили, не желаю и дивлюсь, что у вас хватило духу смотреть на такое зрелище».
<...>
По зимам мы живали в Москве, а весной по просухе уезжали в Боброво. Дом выстроила там бабушка Евпраксия Васильевна, он был прекрасный: строен из очень толстых брусьев, и чуть ли не из дубовых; низ был каменный, жилой, и стены претолстые. Весь нижний ярус назывался тогда подклетями; там были кладовые, но были и жилые комнаты, и когда для братьев приняли в дом мусье, француза, то ему там и отвели жилье. Двойных рам у него в комнате не было, стекла были еще очень дороги, так он и придумал во вторые рамы вставить бумагу, промазанную маслом; можно себе вообразить, какая там была темь и среди бела дня. У нас в детской также не было зимних рам: моя кровать стояла у самого окна, и чтоб от него ночью не дуло во время сильных холодов, то на ночь заставляли доской и завешивали чем-нибудь потолще. Все парадные комнаты были с панелями, а стены и потолки затянуты холстом и расписаны краской на клею. В зале нарисована на стенах охота, в гостиной ландшафты, в кабинете у матушки то же, а в спальне, кажется, стены были расписаны боскетом; еще где-то драпировкой или спущенным завесом. Конечно, все это было малевано домашними мазунами, но. впрочем, очень недурно, а по тогдашним понятиям о живописи — даже и хорошо. Важнее всего было в то время, чтобы хозяин дома мог похвалиться и сказать: «Оно, правда, не очень хорошо писано, да писали свои крепостные мастера».
У батюшки были свои мастеровые всякого рода: столяры, кузнецы, каретники; столовое белье ткали дома, и, кроме того, были ткачи для полотна; был свой кондитер. В комнате людей было премножество, так что за каждым стулом во время стола стоял человек с тарелкой.
В гостиной мебель была ильмовая, обита черною кожей с золотыми гвоздиками; это было очень недурно и прочно. На окнах были шторы из парусины, расписаны на клею, но гардин и драпировок не было нигде; только у матушки в кабинете были кисейные подборы на окнах.
Батюшка был богат: он имел 4000 душ крестьян, а матушка 1000; в доме было всего вдоволь, но роскоши не было ни в чем. Посуда была вся оловянная: блюда, чаши, миски; только впоследствии, когда мы стали постоянно жить по зимам в Москве, батюшка купил столовый сервиз серебряный, а в Боброве остался все тот же оловянный. По воскресеньям и праздникам гостей съезжалось премножество, обедывало иногда человек по тридцати и более. И все это приедет со своими людьми, тройками и четвернями; некоторые гостят по нескольку дней, — такое было обыкновение. Батюшка принимал всех приветливо и говаривал: «Он мой сосед и такой же дворянин, как и я; приехал ко мне в гости, сделал мне честь, — моя обязанность принять его радушно. Свинья тот гость, который, сидя за столом, смеется над хозяином; но скотина и хозяин, ежели он не почтит своего гостя и не примет ласково».
В числе соседей бывали престранные. Так, был один Терентий Иванович: летом приедет в парусинном балахоне, опоясан кушаком, за кушаком заткнуты кнут и рукавицы, от сапогов разит дегтем, и батюшка принимает его весьма ласково. Возьмет его за рукав и ведет, бывало, к матушке и говорит ей: «Аграфена Николаевна, веду к тебе приятеля моего, Терентия Ивановича». Матушка была тоже обходительна, и во время стола смотрит, бывало, на всех нас; и сохрани Бог, если она заметит, что кто-нибудь из нас улыбнется или пошепчется между собою, хотя соседи и соседки бывали пресмешные.
Теперь я уж не помню, кто-то из гостей сделал за столом какую-то неловкость, — мы были еще все детьми; вот двое из нас: я да который-то из братьев засмеялись; батюшка заметил это и строго на нас взглянул, а после обеда призвал к себе в кабинет, да ведь как за это выбранил: «Кто у меня за столом, тот мой гость, дорогой гость, а вы смеете над ним смеяться! Ты — девчонка глупая, а ты — дурак мальчишка, над стариками труните!.. Ежели я еще раз это замечу, то не велю вас к столу пускать».
Вообще батюшка был очень взыскателен с нами. Вот еще пример его душевного благородства. Он был в размолвке со своею сестрой, с княгинею Марьею Михайловною Волконскою, и друг к другу они не ездили; но в большие праздники и в именины тетушки нас всегда к ней посылывал и говаривал нам: «Не ваше дело знать, почему мы с сестрой не в ладах, это вас не касается; она вам родная тетка, вы обязаны ее чтить, уважать и оказывать ей почтение, а что между нами, то нам двум и известно».
И братья Волконские: князь Дмитрий Михайлович и князь Владимир Михайлович — тоже к батюшке езжали довольно часто и были очень почтительны, а с нами дружны. Впоследствии я узнала, что батюшка с тетушкой перестали видаться, потому что раз — как-то батюшка сказал сестре своей что-то про ее мужа, кажется, назвал его мотом. Тетушка прогневалась и перестала ездить к батюшке; муж ее умер, но они все друг к другу не ездили, и только незадолго до кончины тетушки, в 1786 году, последовало между ними примирение; но матушка, помнится, у тетушки бывала.
<...>
Мне было пятнадцать лет, когда матушка скончалась в Москве 13 июня 1783 года. Ей было невступно сорок лет. Сколько я ее помню, она было высокая, статная, стройная и имела, как все Щербатовы, прекрасный цвет лица. Впрочем, она все-таки румянилась по тогдашнему обычаю, потому что, не нарумянившись, куда-нибудь приехать значило бы сделать невежество.

В то время дети не бывали при родителях неотлучно, как теперь, и не смели прийти, когда вздумается, а приходили поутру поздороваться, к обеду, к чаю и к ужину или когда позовут за чем-нибудь. Отношения детей к родителям были совсем не такие, как теперь; мы не смели сказать: за что вы на меня сердитесь, и говорили: за что вы изволите гневаться, или: чем я вас прогневала; не говорили: это вы мне подарили; нет, это было нескладно, а следовало сказать: это вы мне пожаловали, это ваше жалование. Мы наших родителей боялись, любили и почитали. Теперь дети отца и матери не боятся, а больше ли от этого любят их — не знаю. В наше время никогда никому и в мысль не приходило, чтобы можно было ослушаться отца или мать и беспрекословно не исполнить, что приказано. Как это возможно? Даже и ответить нельзя было, и в разговор свободно не вступали: ждешь, чтобы старший спросил, тогда и отвечаешь, а то, пожалуй, и дождешься, что тебе скажут: «Что в разговор ввязываешься? Тебя ведь не спрашивают, ну, так и молчи!» Да, такого панибратства, как теперь, не было; и, право, лучше было, больше чтили старших, было больше порядку в семействах и благочестия… Теперь все переменилось, не нахожу, чтобы к лучшему. Не правда ли, это что-то напоминает? ))))
<...>
Когда матушка была еще жива, стало быть, до 1783 года, приносили в гостиную большую жаровню и медный чайник с горячею водой. Матушка заваривала сама чай. Ложечек чайных для всех не было; во всем доме и было только две чайные ложки: одну матушка носила при себе в своей готовальне,37 а другую подавали для батюшки. Поутру чаю никогда не пили, всегда подавался кофе. Ужинали обыкновенно в девять часов, и к ужину подавали все свежее кушанье, а не то чтоб остатки от обеда стали разогревать; и как теперь бывают званые обеды, так бывали в то время званые ужины в десять часов. Балы начинались редко позднее шести часов, а к двенадцати все уже возвратятся домой. Так как тогда точно танцевали, а не ходили, то танцующих было немного. Главным танцем бывал менуэт, потом стали танцевать гавот, кадрили, котильоны, экосезы. Одни только девицы и танцевали, а замужние женщины — очень немногие, вдовы — никогда. Вдовы, впрочем, редко и ездили на балы, и всегда носили черное платье, а если приходилось ехать на свадьбу, то сверх платья нашивали золотую сетку.
<...>
Тетушка имела очень хорошее состояние, будучи и сама не бедна, и богата по своему мужу, но была очень расчетлива. Она имела еще ту странность, что не любила дома обедать, что в то время в особенности было очень редко: она каждый день кушала в гостях, кроме субботы. Она с вечера призовет, бывало, своего выездного лакея и велит наутро сходить в три-четыре дома ее знакомых и узнать, кто кушает дома сегодня и завтра, и ежели кушают дома, то узнать от нее о здоровье и сказать, что она собирается приехать откушать. Вот и отправится с обеими дочерями. Тогда блюда выставлялись все на стол. Когда ей понравится какое-нибудь блюдо, холодное которое-нибудь, или один из соусов, или жаркое, она и скажет хозяйке: «Как это блюдо, должно быть, вкусно, позвольте мне его взять, — и, обращаясь к своему лакею, стоявшему за ее стулом, говорит: — Возьми такое-то блюдо и отнеси его в нашу карету». Все знали, что она имеет эту странность, и так как она была почтенная и знатная старушка, то многие сами ей предлагали выбрать какое угодно блюдо. Так она собирает целую неделю, а в субботу зовет обедать к себе и потчует вас вашим же блюдом. Многие, впрочем, и смеялись над ней, и кто-то пересказал нам, что Корсакова Марья Семеновна увезла откуда-то поросенка. Вот, вскоре того, тетушка пожаловала к нам кушать, я и говорю меньшой ее дочери:
— Скажи, пожалуйста, сестра Елизавета, где это на днях вы, сказывают, обедали и стянули жареного поросенка?
А она мне и отвечает:
— Вот какие бывают злые языки! Никогда мы поросенка ниоткуда не возили, а привезли на днях жареную индюшку. Вот видишь ли, так не поросенка же. Вот уж, действительно, чего только не бывало! )))
<...>
Кроме села Боброва у батюшки была еще и другая прекрасная усадьба в Тульской губернии, село Покровское. Оно было расположено по обеим сторонам реки: с одной стороны имение было корсаковское, а с другой — щербатовское. Когда батюшка женился, матушке дали в приданое ту часть, что за рекой: в целом и вышло прекрасное имение. В Покровском дом был гораздо меньше, чем в Боброве, соседей было менее, батюшка и нашел, что ему и покойнее, и выгоднее переехать на житье в Покровское.
Кроме того, вот что еще было причиной к перемене места жительства: Калуга была только в семнадцати верстах от Боброва; в Калуге был в то время наместником Иван Никитич Кречетников. Он благоволил к батюшке и то и дело посещал его: приедет обедать, а за ним и вся городская знать тянется, и многие живут по нескольку суток. Такие приезды становились очень недешевы, — батюшка и расчел, что ему лучше жить в Покровском. А то случалось и так, что Кречетников назовется к батюшке, — всё изготовят, гости съедутся, вдруг едет гонец: наместник извиняется, что сегодня не может быть, а будет вот тогда-то; стало быть, опять хлопоты, возня, траты. Батюшка решился уехать и жить потише и поскромнее.
Вот что припомнилось мне о Кречетникове, когда он был наместником в Калуге. В тот год, как императрица Екатерина II посетила Калугу, уж не упомню, в каком именно году, — на хлеб был плохой урожай. Ожидая прибытия государыни, Кречетников распорядился, чтобы по обеим сторонам дороги, по которой ей надлежало ехать, на ближайшие к дороге десятины свезли сжатый, но еще неубранный хлеб (это было в августе) и уставили бы копны как можно чаще, оставив таким образом отдаленные десятины совершенно пустыми. При въезде в город были устроены триумфальные ворота и украшены снопами ржаными и овсяными. Знала ли императрица о скудости урожая и заметила ли она, что было на дороге, неизвестно, но обошлась с наместником милостиво. Она спросила его, однако: хорош ли был урожай? Кречетников отвечал: прекрасный. Когда после стола наместник доложил ей, что в городе есть театр и изрядная труппа, и не соизволит ли ее императорское величество осчастливить театр своим посещением, она потребовала список играемых пьес и, возвращая оный, прибавила: «Ежели у вас разыгрывается „Хвастун", то хорошо бы им позабавиться» — и пригласила наместника в свою ложу. Во время комедии, которая шла очень исправно, государыня часто посматривала на Кречетникова и милостиво ему улыбалась; он сидел как на иголках. В тот ли же вечер или назавтра — не знаю, был дан бал для императрицы калужским дворянством, и она его почтила своим высочайшим посещением. Во время сего бала она была милостива к Кречетникову, но после ужина, пред отъездом, сказала ему: «Вот вы меня угощаете и делаете празднества, а самым дорогим угостить пожалели». — Чем же, государыня? — спросил Кречетников, не понимая, чего могла пожелать императрица. «Черным хлебом, — отвечала она и тут высказала ему свое неудо вольствие: — Я желаю знать всю правду, а от меня ее скрывают и думают сделать мне угодное, скрывая от меня дурное! Здесь неурожай, народ терпит нужду, а вы еще делаете триумфальные ворота из снопов! Чтобы мне угодить, не следует от меня таить правды, хотя бы и неприятной. Еще раз стоит восхититься императрицей!
<...>
А вот тут о том, как передавали имущество, при желании. По купчей - просто так! <...> И про Петра Дмитриевича припомнила я еще один случай, очень, замечательный.
У него был приятель Собакин; как по имени — не запомню, знаю только, что они во время чумы вместе служили в Москве. Собакин был бездетный, все имение следовало его родному племяннику. Дядя рассердился на племянника и вздумал лишить его наследства. Приехал к Еропкину.
— Я, братец мой, к тебе с просьбой: ты знаешь, я тебя люблю, детей у меня нет, желаю отдать тебе все свое имение.
— А твой племянник? — спросил Еропкин.
— Мерзавец, мотишка, ждет моей смерти! Ничего ему не оставлю.
— Ну, как угодно, а я не приму, у меня тоже нет детей..!
— Так ты, стало быть, отказываешься? — спрашивает Собакин.
— Отказываюсь.
— Ну, хорошо; жаль, что тебя прежде не знал.
Друзья перессорились и расстались.
Как Собакин уехал, и думает Еропкин: «Глупо я сделал, что отказался; он, пожалуй, другому кому-нибудь отдаст, и племянник тогда и взаправду всего лишится». Поехал к Собакину.
— Прости меня, что я с тобою погорячился и не принял, что ты мне отдавал по дружбе.
— Стало быть, ты готов теперь принять?
— Да, не откажусь.
— Ну, ладно, помиримся.
Итак, все имение Собакин и передал по купчей Еропкину. Умер Собакин. Еропкин посылает известить племянника, что дядя умер, чтоб ехал его хоронить. «Это меня не касается; кто получил имение, тот и хорони, я не наследник». Тогда Еропкин объяснил племяннику, отчего он решился взять имение: «Опасался, чтобы дядя не отдал другому». И возвратил имение племяннику.
<...>
А вот тут интересно про свадьбы:
Отец и мать (Мещерские) не желали этого брака; тогда княжна обратилась с просьбой к своему дяде, то есть к моему дедушке. Он сперва уговаривал Мещерских, чтоб они позволили дочери выйти замуж (за Ильина), те не хотели об этом и слышать; тогда он помог племяннице бежать и даже благословил ее образом Спасителя. У Ильиных была только одна дочь, Елизавета Андреевна, которая меня очень любила; она умерла девицей и, умирая, оставила мне образ, которым благословлял ее мать мой дедушка.
В то время побег считался великим позором, и потому Мещерские не очень долюбливали Ильину, вспоминая, что ее мать не вышла замуж, а бежала.
<...>
А вот это мне интересно, т.к. Аграфена Федотовна есть в моем древе.
Из Татищевых теперь никого уже не осталось в живых, я всех пережила, а было у нас в Москве три родственные близкие дома:
1) Аграфена Федотовна Татищева, урожденная Каменская (сестра графа Михаила Федотовича, пожалованного при императоре Павле в графы и фельдмаршалы), была третьего женой батюшкиного родного дяди Евграфа Васильевича. Батюшка ее очень уважал, и до самой смерти своей она была ко мне и ко всем нам очень хорошо расположена. Ее дом был на Тверском бульваре, на дворе, с двумя большими флигелями: тот, который на переулок, с круглым углом.[* Ныне это дом княгини Ухтомской и там адресная контора.]
<...>
Старшему сыну своему от первой жены, Ростиславу Евграфовичу, дедушка отдал свой каменный дом на Петровском бульваре, рядом с Петровским монастырем, и в этом доме он делал бал и принимал великого князя Павла Петровича. Это было не знаю наверно в котором году, но думаю, или в конце семидесятых годов, или в 1780, потому что в восемьдесят первом году он скончался. В этом доме была зала довольно высокая, но очень узенькая, с зеркальными дверьми и зеркальными окнами, что по тому времени, когда зеркала были в диковинку, считалось очень хорошо и нарядно.<...>
2) Ростислав Евграфович Татищев, двоюродный брат батюшки, был с ним очень дружен, и батюшка по его просьбе подарил ему портрет своего и его деда Василия Никитича Татищева. Дядюшка был также женат три раза: на Бакуниной, на Грязновой и на княжне Александре Ивановне Гагариной. От первых двух жен он имел по одной дочери: Александра Ростиславна была за Похвисневым, а младшая, Елизавета Ростиславовна, за князем Сергеем Сергеевичем Вяземским, который был с нею в близком свойстве, потому что был родным племянником Аграфене Федотовне Татищевой, будучи сыном ее родной сестры Анны Федотовны.
3) Третий дом Татищевых был рядом с домом Пашковых с одной стороны и с домом Нарышкиных с другой. Тут жил дядюшка Алексей Евграфович, женатый на Марье Степановне Ржевской. Имея сама хорошее состояние и вы шедши за человека богатого, она жила очень весело, любила давать балы и маскарады: сперва, когда была молода, для себя самой, а потом, когда подросли ее две дочери, Софья и Анна, она их тешила и. будучи в родстве едва ли не с пол-Москвой, почти всем говорила: «Моп cousin» или «Ма cousine» — и этим заслужила прозвание всемирной кузины.
<...>
И о неравных браках:Третья жена дядюшки Ростислава Евграфовича, урожденная княжна Гагарина, Александра Ивановна, сестра князя Сергея Ивановича, была прекрасна собой. Оставшись после мужа молодою вдовой, она влюбилась в учителя своих падчериц — из духовного звания и сделала непростительную глупость: вышла за него замуж. Он был человек очень грубый, и она дорого поплатилась за свое увлечение: муж ее запер почти безвыходно дома, и она грустно дожила свой век взаперти, удаленная от своих родных, которые, разумеется, осуждали ее за ее безрассудство и к ней не ездили, а к ним ее муж не пускал, и так она умерла, забытая ото всех, претерпевая от грубого семинариста самое жестокое обращение, потому что он был и скуп, и, говорят, бедную жену свою даже нередко и бивал. Домишко их был в Георгиевском переулке, близ Спиридоновки — маленький, деревянный, в три окна, и ворота всегда на запоре. Бывало, едешь мимо, посмотришь и. подумаешь: каково это бедной Александре Ивановне после довольства и изобилия, после житья в палатах и в кругу знатных родных и друзей томиться в такой лачуге? Да, вот что значит, как поддашься увлечению безрассудной страсти! Впрочем, к чести моего времени, скажу, что тогда такие случаи бывали за редкость и неравные браки не были так часты, как теперь. Каждый жил в своем кругу, имел общение с людьми, равными себе по рождению и по воспитанию, и не братался со встречным и с поперечным…
ПРОДОЛЖЕНИЕ ДАЛЕЕ...