Тальская писчебумажная фабрика
Тальская писчебумажная фабрика – уникальное явление в экономической истории Российской империи. Производство было основано в период петровских реформ, в 1723 г. и относилось к числу старейших в Симбирском крае.
В середине XIX века фабрика включала два двухэтажных корпуса. Здесь были задействованы две паровые машины в 35 лошадиных сил. Количество фабричных рабочих доходило до 200 человек.
Производство было основано на переработке тряпичного сырья, которое закупалось по всей территории Симбирской и Пензенской губернии, а также на Нижегородской ярмарке. Тряпичники разъезжали по селам и деревням и обменивали галантерейные и прочие мелочные товары на старые тряпичные вещи. Примечательно, что этот вид промысла сохранялся в нашем крае очень долго. Автор этих строк помнит тряпичников еще в 70-е годы ХХ века в Инзе. Тряпичник разъезжали на телеге по улицам города и обменивали на старые вещи воздушные шарики, свистульки, леденцы-«петушки», прочие товары. Основными «поставщиками» тряпья были дети.
На Тальской писчебумажной фабрике вырабатывалась бумага четырех сортов по классификации того времени: № 6, 7, 8, а также оберточная бумага. Сам Николай Платонович Огарёв живо интересовался развитием писчебумажного производства как в Российской империи, так и за рубежом. Обороты фабрики достигали 20 тыс. руб. в год.
Основным материалом для производства писчей бумаги оставалось преимущественно льняное тряпье (в Великобритании и других европейских странах – хлопчатобумажное тряпье). Например, в Англию собиралось около 0,5 млн. пудов тряпья и 1,5 млн. пудов ввозилось из-за рубежа, включая Россию (около 100 тыс. пуд. ежегодно). В первой половине XVIII века в Российской империи тряпье облагалось высокой вывозной пошлиной. По тарифу 1757 г. с этого товара собиралось по 13 коп. с каждого рубля. Затем вывоз тряпья из Российской империи был вовсе запрещен; этот запрет действовал на протяжении 68 лет, с 1782 по 1850 г. В соответствии с тарифом 1857 г. Пошлина на вывозимое тряпье составила 60 коп. с пуда. ( в черноморских и азовских портах – 20 коп. с пуда). Огромное количество тряпья из России поступало в Пруссию (до 500 тыс. пуд.), в Англию (82 тыс. пуд.), США (67,5 тыс. пуд.), Швецию (8 826 пуд.), во Францию (1 355 пуд.) и т.д. [Писчебумажное производство, 1873, с.802].
Было бы наивно полагать, что тряпичный промысел – чисто российское явление. Тряпичники действовали по всей Европе. Например, во Франции более 100 тыс. человек занимались сбором тряпья, разделялись на несколько корпораций или артелей. Каждая артель имела свой район сбора и не имела права действовать на территории чужого района.
В России организация сбора тряпья имела свои особенности. В основном этим промыслом занимались так называемые ходобщики и коробочники. Они брали в долг или на собственные деньги небольшое количество так называемого щепетильного товара и на лошадях отправлялись по деревням для сбора тряпья. Заготовка тряпья приходилась на период, свободный от полевых работ. Наиболее удачливые заготовщики собирали за день до пяти пудов тряпья. В среднем за год один ходобщик заготавливал не более 250 пудов. Все собранное тряпье заготовители сбывали скупщику, а те, в свою очередь, «капитальному торговцу». Последние же продавали тряпье купцам, которые оперировали крупными, оптовыми партиями.
В городах сбора тряпья практически не было, за исключением Москвы и Санкт-Петербурга, хотя еще Петр Великий, императрицы Анна Иоанновна и Елизавета своими указами поощряли этот промысел.
Тряпье поступало на фабрики, как правило, не сортированным. Перекупщики, напротив, сортировали тряпье и продавали его за границу под видом итальянского. Так, например, поступали греческие торговцы в южных российских портах.
Еще в XVIII веке фабриканты искали альтернативу тряпью в качестве сырья для производства писчей бумаги. В частности, проводились опыты с различными волокнистыми растениями, а также кожаными обрезками (остатки животного происхождения). Использование древесной массы в производстве бумаги в России началось в конце 50-х годов XIX века. Первый опыт был поставлен на Славутинской фабрике князя Сангушко в Волынской губернии.
Первые попытки завести писчебумажное производство в России относятся еще к XVII веку, но они были «слабыми и неудачными». Лишь во времена правления Петра Великого писчебумажные фабрики получили правильное развитие. Среди них, в числе первых, была и писчебумажная фабрика на реке Тала.
Практически вся бумага, производимая в Российской империи, потреблялась внутри государства, и лишь небольшая часть вывозилась за границу (в основном в страны Востока).
Условия труда на фабрике были крайне тяжелыми. Поэтому не случайно здесь случались стихийные выступления посессионных крестьян. Они отмечены, в частности, в 1834, 1842 и 1843 гг. Крестьян, работавших в это время на писчебумажной фабрике, насчитывалось несколько десятков. Но сам факт массового выступления, невозможность со стороны управляющих утихомирить крестьян вызывали определенную тревогу со стороны уездных и губернских властей. К примеру, в 1843 г. на подавление массового выступления тальских фабричных крестьян были брошены солдаты. Выступление было жестко подавлено, а неофициальных руководителей местного восстания – крестьян В.Демидова и А.Волгина – за смутьянство и подстрекательство прилюдно наказали шпицрутенами и сослали в Сибирь на каторгу.
Характеристика писчебумажного производства в Симбирской губернии в конце XIX - начале ХХ вв.Примечание: Очерки по истории фабрично-заводской промышленности Симбирской губернии // Симбирский научный вестник. – 2012. - №1 (7). – С.237.
В то время бумага различалась по качеству, предназначению. В торговой сети можно было встретить бумагу писчую, типографскую, цветную, рисовальную, оберточную, папиросную и т.д.
В начале 70-х годов XIX века, несмотря на расширение писчебумажного производства, на каждого жителя Российской империи приходился всего 1 фунт бумаги, в то время, как в Великобритании этот показатель составлял 7,5 фунтов.
Наши современники еще могут увидеть останки дома, в котором в 1850-1855 гг. жил Николай Платонович Огарёв. Увы! Усадебный дом с мезонином, относящийся к охраняемым памятникам истории федерального значения, рушится. Еще несколько лет – и только руины будут напоминать потомкам о месте, в котором жил Огарёв, куда приезжали его друзья и знакомые – люди, известные всей России. Вот уж воистину: «Что имеем – не храним; потерявши – плачем»…
Реликтовый сосновый лес «Дача Огарёва»
Окрестности бывшей усадьбы Н.П.Огарёва
Жизнь Н.П. Огарёва в Проломихе
Николай Платонович Огарёв оказался в Проломихе «по случаю». Вряд ли человека кипучей энергии устроила бы тихая и размеренная жизнь в Карсунском захолустье. Поэт мало общался с соседями и нередко отзывался о них не очень высоко. С другой стороны, и соседи к Огареву, скорее всего, относились с некоторым предубеждением и опасением, поскольку были наслышаны о его «неблагонадежности». Во всяком случае, круг общения семьи Огарёва был очень ограничен, поэтому в Проломихе каждый раз искренне радовались приезду немногочисленных друзей и приятелей, а также письмам, приходившим на фабрику то через Саранск, то через Карсун. Ни из писем, ни из воспоминаний Огарёва нам так и не удалось установить доподлинно, был ли он лично знаком и встречался ли с Дмитрием Петровичем Ознобишиным. В некоторых статьях есть смутные упоминания об их знакомстве, но авторы не дают ссылок на источники, поэтому верить таким сообщениям нет никаких оснований. Известно, что в 1847 – 1848 гг. Д.П. Ознобишин вместе с сыном путешествовал по Европе, откуда вернулся в Троицкое 1 августа 1848 г. Таким образом, Огарёв и Ознобишин (кроме случаев недолгих отъездов из имения) в 1848 – 1855 гг. находились всего в нескольких верстах друг от друга, и при этом поэты не общались. Казалось бы, на первый взгляд, странная ситуация. Ознобишин читал произведения Огарёва. Это - несомненно. В его библиотеке находились журналы, где печатался Огарёв. Причина, на наш взгляд, заключалась в том имидже, который Николай Платонович приобрел к тому времени, - имидже «неблагонадежного» с политической точки зрения человека.
Нет данных и об общении Огарёва с Николаем Петровичем Ахматовым, Николаем Тимофеевичем Аксаковым, Павлом Тимофеевичем Морозовым и др. А ведь это были интереснейшие, высокообразованные люди. Лишь в некоторых письмах Николай Платонович вспоминает о Н.М. Языкове (умер поэт 26 декабря (8 января) 1847 года. – В.Ш.), но встречаться с ним он уже не мог в проломихинский период жизни по понятным причинам.
Судя по письмам, относящимся к первой половине 40-х годов XIX века (в частности, письма Н.П.Огарёва к Н.И.Сазонову. – В.Ш.), Огарёв давно задумал создать «коммунистическую деревню» с фабрикой и «политехнической школой-фермой» для крепостных крестьян. Эти стремления окрепли после посещения Европы. Между тем, друзья Николая Платоновича, в том числе и Н.И.Сазонов, отговаривали поэта от этих социальных экспериментов, характеризуя их как утопические. Николая Иванович Сазонов в одном из писем к своему другу прямо писал: «Послушай, Огарев, я не могу долее сохранять равнодушие при виде твоего заблуждения… Точно ли из чистого убеждения, точно ли из пламенной любви к человечеству почерпнул ты решение свое пройти весь стаж знаний, посвятить себя народу и жить с ним вместе так же, как он… Вот почему, друг, я тебя уговариваю, прошу, умоляю не отдаваться этим заоблачным теориям. Останься, пожалуйста, а земле, с нами, труд найдется и достойный тебя – была бы охота». Однако Огарёв поступил по-своему: пусть в неполном масштабе, но все же сделал попытку осуществить свои идеи на Тальской писчебумажной фабрике. Все эти идеи Н.И. Сазонов назвал «социальными мечтаниями».
Настроение поэта и «фабриканта» часто менялось. Причин тому было много: то дела на фабрике шли не совсем гладко, то новости от родственников приходили неприятные, то подводило здоровье. Николай Платонович было серьезно болен: он страдал эпилепсией – болезнью, которую в то время называли «падучей». Приступы периодически повторялись и выбивали Огарёва из колеи. Особенно частыми они стали в 1864-1865 гг. Возможно, на их частоту повлияли и пожар на фабрике, приведший полному разорению, и вынужденная эмиграция и поражение во всех гражданских порах как вполне естественная реакция царских властей на его революционную деятельность. Свою лепту, очевидно, внесла и неустроенность личной жизни. Свое состояние Николай Платонович очень точно выразил в одном из писем к А.И. Герцену: «Сердце трепещет, мозги дрожат, горе и зло охватывает все нервы». Такое внутреннее состояние приводило к частой смене настроения, вспыльчивости, приводящей к ссорам и размолвкам с близкими людьми. Так, было, к примеру, в случае с родственницей Николая Платоновича Елизаветой Васильевной Салиас-де-Тернемир (урожденной Сухово-Кобылиной), более известной в России как Евгения Тур (известная писательница). В конце 40-х гг. между родственниками произошел разрыв и только в 60-е годы они вновь помирились (уже за границей).
Во время одного из приступов, в феврале 1868 года, Огарев неудачно упал и сломал ногу. В таком беспомощном состоянии он пролежал на улице всю ночь. Восстановление же заняло длительное время.
Частая смена настроения, «копание» в себе были характерны как для Н.П.Огарёва, так и А.И.Герцена. В одном из писем Александр Иванович писал: «…Впрочем, я, вообще, в хандре… Меня мучит неумение устроить жизнь для себя, для нас, для некоторых близких лиц. Мне иногда сдается, что мы оба – ты и я – страшные эгоисты: ты с нежными, я с жесткими велеитетами, и оттого постоянно губим все около себя, себя и выкупаем нашу психическую антропофагию общими интересами … и талантом».
Без преувеличения, Николай Платонович был человеком очень увлеченным: и если ему в голову приходила какая-нибудь идея-фикс, он терпеливо и настойчиво продвигался в достижении этой цели. Хотя некоторые его увлечения, вряд ли, можно одобрить. К примеру, стремясь помочь фабричным рабочим и членам их семей в лечении, Огарёв самостоятельно занимается изучением медицины. Но вряд ли только по книгам из домашней библиотеки можно стать квалифицированным врачом. Эксперименты же над живыми людьми дилетанта гуманными назвать сложно.
Н.П. Огарёв искренне стремился изменить жизнь фабричных рабочих к лучшему. В этом вряд ли можно сомневаться. Причем это касалось буквально всего: образования фабричных детей, модернизации производства (для чего он выписывает новое оборудование из Бельгии), чтобы облегчить труд рабочих, улучшения быта подопечных и избавления их от привычных для того времени наказаний и мн. др. По большому счету, Огарёв задался целью создать иной мир в отдельно взятом фабричном хозяйстве – мир, основанный на справедливости и просвещенности. Как эти идеи были близки фантастическим (точнее, утопическим) идеям Томмазо Кампанеллы и Томаса Мора! От того разочарование от неудач становилось очень горьким.
Уже находясь за границей, Огарёв живо интересовался всем, что происходило на Родине, справлялся в письмах о знакомых и друзьях, родственниках. Письма его часто сумбурные, мысли перескакивают с одной темы на другую. Это особое состояние человека, раздираемого противоречиями и преследующего множество целей. В одном из своих посланий (воскресенье, 5 июля 1868 года) Николай Платонович оценивает свое состояние как «мозготягостное». Может, оттого поэт находил утешение в общении с природой, животными. В его стихах так тонко и поэтично подчеркнуто обаяние русской природы. Уже на закате жизни в одном из писем к родной сестре Анне Платоновне Огарёв писал: «У меня осталась кошка, которая любит меня с человеческой привязанностью».
Мы сознательно не касаемся вопроса личной жизни Николая Платоновича Огарёва в Проломихе. Личная жизнь и Огарёва, и Герцена очень противоречива. И даже с позиции нынешнего уж слишком «все дозволенного» времени некоторые эпизоды шокируют. К примеру, Александр Иванович в первом браке был женат на своей двоюродной сестре, что с позиции Церкви не допустимо. Его дочь Лиза покончила жизнь самоубийством, а глухонемой сын Николай утонул вместе с матерью Герцена во время кораблекрушения около Гиерского архипелага. Вторая жена Н.П.Огарёва Наталья Тучкова-Огарева ушла к Герцену. И здесь тоже все было непросто…. На наш взгляд, в личной жизни два друга были глубоко несчастны.
Жизнь на фабрике отравлялась постоянными доносами от недоброжелателей. Т.Н.Грановский в одном из писем писал: «Доносы идут тысячами. Обо мне в течение трех месяцев два раза собирали справки» (письмо написано в июне 1849 г. – В.Ш.). Не был исключением и Огарев. Тот же Грановский привел ценные сведения о жизни поэта: «Огарев уехал с Nathalie. Не предвижу счастия для них. Она отдалась вся, с полной страстью – он, как будто, уступил ее страсти. А несколько месяцев тому назад, несмотря на мои предостережения, он сделал такой же опыт с графиней Сальяс, которую убедил ехать к нему в деревню, и потом собирался ехать с ней за границу. Это третья страсть в течение года. Это плод душевной праздности. Он перестал работать, скучает и пьет. Припадки его усилились. Тучков ведет себя дрянно, говорил благородные, умные фразы и вел себя как слабый, жалкий человек. Он даже не честен. Я вел с ним переговоры за Огарева и едва мог выносить его. Раз он мне сказал: Ogareff est infame; на резкое возражение, он отвечал наглостью: et ceux qui le dѐfendet sont aussi infames. Я забыл и Огарева, и Nathalie и возвратил ему эпитет с предложением кончить ссору со мной лично. Тогда он сделался так жалок, так жалок, что сказать трудно. На его месте и я страдал бы при мысли отдать дочь Огареву, поставить ее в такое исключительное положение - но я действовал бы иначе. Во всей этой истории жаль только Nathalie. Огарев бросит её, а Тучков не станет жалеть».
Деньги на покупку Тальской фабрики Огарёву дал А.И.Герцен, а пензенское имение Огарева купили Сатин и Павлов. Долги Огарева последние взяли на свой счет. Поскольку фабрика была приобретена Огаревым совместно с побочным братом своим И.И.Маршевым, в Проломихе фактически до 1850 г. всеми делами заправлял последний. Огарев в это время находился под арестом в Третьем отделении. И.И.Маршев оказался недальновидным и непрактичным предпринимателем и изначально поставил все дело под угрозу. О некоторых обстоятельствах всей перипетий проблем вокруг фабрики проливают свет письма Н.П.Огарева, в частности, к М.Н. Островскому. Ниже мы воспроизводим эти письма.
Получено 19 апреля
[7 апреля 1850 г.]
Проломихинский период в жизни Николая Платоновича Огарёва – исключительно важный в его судьбе. Это время творческого поиска, экспериментов, самообразования, это время находок и потерь. Сложно перечислить весь круг интересов Огарёва: он пишет стихи и музыку, изучает химию, физику, экономику, медицину, лечит фабричных посессионных рабочих и членов их семей, занимается образованием местных проломихинских детей, создает свою теорию политехнической школы, выезжает в Симбирск, Карсун, Алатырь, Нижний Новгород, Санкт-Петербург, Саранск и в другие места по делам своей фабрики. Выписывает из Бельгии новые машины и изобретает новые сорта бумаги…
В отличие от Николая Платоновича Наталья Алексеевна Тучкова вспоминала о Проломихинском периоде своей жизни кратко, словно, невзначай. Тому были свои причины. В Путинцев по этому поводу писал: «Об этом периоде их жизни (имеется в виду Проломихинский период. – В.Ш.) сохранились крайне скудные сведения, но несомненно, что именно тогда в сознании и характере Тучковой произошел глубокий перелом. Жизнь с Огаревым не принесла ей полного удовлетворения: «… мои мечты не сбылись, я не нашла того счастья, которого жаждала моя душа», - писала Тучкова. Позднее она упрекала в этом Огарева – за равнодушие к ее одиночеству, - но, быть может, в начинавшейся тогда трагедии всей жизни Тучковой больше всех была повинна она сама. В тяжелых условиях общественной и личной жизни, которые сложились для нее в эти годы вынужденного затворничества с Огаревым на фабрике, Тучкова не смогла понять и разделить надежд на преобразование всего строя жизни крепостной деревни. Она замкнулась в узком кругу семейных интересов, мелких вопросов личной жизни и больше не нашла в себе силы выйти из него – ни тогда, на Тальской фабрике, ни позднее, когда в Лондоне связала свою судьбу с Герценом. Жизнь сломила ее, когда восторженные увлечения молодости сменились тягостными буднями, воспринимавшимися ею как полуссылка» [Тучкова-Огарева, Н.А., 1959, с.11].
Трудно не согласиться с доводами исследователя. Проломихинский период в жизни Н.А. Тучковой был не лучшим. Как мы уже отмечали выше, Огарёвы не поддерживали отношения с соседями (за редким исключением). Это вынужденное затворничество в деревне, разумеется, не могло не угнетать молодую женщину, которой едва «перевалило» за двадцать. Не случайно в ее «Воспоминаниях» Проломихинскому периоду жизни посвящено всего несколько строк. Мы воспроизводим их ниже: «Впоследствии мы поселились в Симбирской губернии, на Тальской писчебумажной фабрике, и прожили здесь года два (на самом деле супруги прожили в Проломихе значительно дольше. – В.Ш.); писчебумажное производство мне очень нравилось, но, к несчастью, фабрика скоро сгорела; говорили, что крестьяне желали, чтобы Огарев возобновил ручную фабрику, как было прежде, и потому подожгли ее» [Там же, с.95]. В пламени, которое пожирало фабрику, сгорали и все мечты, грезы, печали…
Николай Платонович Огарёв и Инзенский край: моногр. / В.Н. Шкунов. – Ульяновск: УлГУ, 2014.
https://infourok.ru/nikolay-pl...19836.html 
