thesolarrain Сообщений: 1640 На сайте с 2012 г. Рейтинг: 1185 | Наверх ##
16 сентября 2015 21:08 15 июня 2018 22:06 вот один рассказ
Ал.Молчанов
НОВЫЕ ПЕСНИ
На меже с крестьянским полем стояла невысокая досчатая амбарушка. Это была не просто амбарушка, а своеобразное, своих рук предприятие Никанора Петровича. Семнадцать годов назад крестьянину случилось бывать в далеком женском Варваринском монастыре. Черницы показали ему свое хозяйство. Его особенно поразила ветродуй-машина, разбиравшая по сортам зерно. Он долго оглядывал машину, трогал, поворачивал, запоминал. Ему захотелось иметь ветродуй-машину. Несколько лет он откладывал на машину деньги, ездил в город, спрашивал о машине у торговых, торговые разводили руками, - машина в России – редкость, своих вырабатывающих машины заводов Россия не имеет.
Лопатин обиделся на Россию и купил четыре решетчатых полотна. Он задумал смастерить машину сам. Из полотен сделал решота с трубицей посередине, наподобие колеса. В таблицу продел стяг, стяг поставил вертикально, в основаниях его укрепил. Решота могли кружиться: верхнем откладывалось крупное зерно, в средних - съедобное, внизу –торица. Год от года он совершенствовал свое предприятие, стяг уже вращался колесом, а решота покачиваясь вздрагивали; пыльная хлебная струя окутывала предприятие. Простые решота превратились в сортировку-ветродуй. О сортировке-ветродуй услыхала деревня; сначала приходили, смотрели, потом привезли зерно, очищали, хвалили.
Доглядывал за решотами Гриша: крутил, прочищал, оси смазывал смолой. Парню нравилось быть на людях, важничать, из себя разыгрывать хозяина. Молодой, а спрашивал у мужиков о многих хозяйственных вещах, о севе, погоду определял по батогу, определением погоды хвалился; редкостный парнишка, умный, своя голова на плечах…
Вход в досчатую амбарушку теперь оброс лопухами; между ними сквозь зеленые лопушины густо пробивается крапива, она цветет и цветом пахнет горько. Само предприятие, запустелый сгиблый мир его, в бледных стеблях ячменя, торицы, ржи – от былых бесприютных зерен: на досчатых стенах зеленеет пыль, слежалая, моховитая; на решотах – паутина: пахнет заброшенной мельницей, - российская промышленность.
Григорий не без интереса оглядывал амбарушку. Четыре года назад при его отъезде она еще работала, тропу к ней прочищала деревня, крапива не цвела и цветом горько не пахла. Вздрагивая кружились решота на трехгранном стяге, вращаемые колесом; и заведывал предприятием он, Григорий Лопатин, с согласия на то комсомольской и партийной организации.
Григорий раздвинул лопухи. Ему было радостно раздвинуть лопухи, - старая российская пыль перед ним. А видеть российскую старую пыль - и горько и радостно: жили люди, коптили небо, пыль копили, подошли советские ветра, дым пригнали к земле, пыль забили в щели. Слежалая и поховитая лежит она на досчатых стенах, по углам и на решотках. Григорий повернул колесо, оно заскрипело, но не сдвинулось, упрямое в своей забытости. Решота потрогал рукой. И решота неподвижны. К верхнему решету вела лесенка, по ней наверх поднимали хлеба, хлеба высыпали в кожух, из кожуха тонкой сыплющейся струйкой хлеба падали в решота, - устройство подобное мельничному. Григорий поднялся над кожухом. В кожухе, на дне, на фоне серой пыли виднелись белые скелеты крыс. Голодные, враждующие крысы когда-то вцепились одна в другую, одна другой перегрызли горло, оскелетились, - оскелетилась непривлекательная кустарщина. Серый фон и белые кости – жалкая, обокраденная жизнь…
Также не без интереса Григорий оглядывал и дом. Строение было ему знакомое, ничего в нем не изменилось – ни убыло, ни прибыло; только в бревнах, разодранных солнцем и морозами, стало разве больше щелей да выпуклого сучья. Над тесовым переметом все так же непокорно возвышалась труба, белая, из белого дождеупорного камня. Низко над землей блестели старомодные окна; на вершинах берез темнели птичьи гнезда. И дом, и житница, и граненое колье, засмоленное на концах, и куча строганного тесу, и сани оглобляли верх, - все это было так знакомо, словно Григорий никуда не выезжал, был здесь позавчера и все это видел. А если бы он приехал не через четыре, а через двадцать лет, - все было бы на том же месте, - ни течет, ни изменяется, - по-дедовски.
Отец сидел на скамье и грыз вишни, заботливо складывая в корзину косточки. Свое гнездо ему наверное казалось таким, лучше которого в мире нет: и есть, да не про нашу честь, мы своим довольны. Когда он увидел подошедшего сына, им овладело желание похвастаться собой и хозяйством. Вот он какой: и старый, а ничего из хозяйства не опустил, все лежит на своем месте, ничего не изменилось. На его лице попрежнему много хозяйской важности, глаза загорелись гордо.
Лопатин раскрыл перед сыном хлев.
Осклизлые бревна и желтая капель на них; под ногой скрипит жижа; в отстойниках неубранные с весны корма; в левом углу, за темными досками – хрюкающая свинья, супоросая, скоро родит поросят, если поросят не успеют отсадить – съест: воздух в хлеву зловонный, затхлый, свинячий.
Жили люди, коптили небо: как навоз, жалкая слежалая жизнь. Скотный затхлый двор, без отдушины и окон, с низкими перерубами, - старая Россия опрятных стойников не имела, глядела на чужие, на датские.
В женском Варваринском монастыре семнадцать годов назад было так же темно и зловонно. И никакой такой своеобразной выдумкой по примеру монастырского двора Лопатин себя не утешил. Кроме того в сознании крестьянина сыздавна господствовало мнение: ничто коровам не надо, не для молока корова – для навоза. Так и жили: для навоза человек и корова.
И важничали. Никанор Петрович почтительно закрыл хлев, по навозу шел как по бархату, крякал, улыбался.
Из дома вышла Ульяна: двор принадлежал ей и она сообщила сыну:
- Коров попрежнему две: одна пеструха, одна ледруха, свой бычок, свинья на сносях.
Старик перестал крякать, его подзадорила ревность. Бабье дело – молчать и работать! Он сделал вид, что не заметил Ульяны и сказал сыну:
Поле, что ли, еще осмотрим?..
А женщина и не почувствовала, что ее отстраняют, свыклась.
- Скоро печенюха готова, - покорно проговорила она.
- Не до печенюхи! – важничал старик. – Пойдем-ка, сынок, в поле!
Левой рукой размахивая, правой держа корзину, он шел впереди. Ему бы не впереди идти и не поле показывать, а косточки вишневые разбрасывать; налево бросить – вишенка, направо – куст вишневый.
Так вот она родина: белые кости на сером фоне, жалкая, слежалая, обокраденная жизнь. Еще вчера Григорий мечтал поваляться на травах, ночевать в густом таежном лесу, бродить по лесу с собакой; еще вчера Григория манили проторенные детством кривые, затерянные в чертополохе тропы, бледные лесные пыреи, герпентиновый запах и пламя большого костра среди высоких замолчавших сосен: еще вчера мечталось быть ребенком, собирать грибы и свежую есть землянику. А сегодня, повинуясь какому-то необъяснимому року, он шел по полю без романтики, без мечтаний. Отец показывал ему посевы, пшеницу, ржи, - четыре года они не виделись с отцом, встретились, а разговаривать не о чем. Григорию стылно спросить отца, как он жил, что перечувствовал, спокойно ли его старое сердце. Он инстинктивно познавал одинаковую с прошлым жизнь и он словно видел отца позавчера, позавчера еще с ним наговорился, а теперь разговаривать не о чем.
Белые ржи были пустоколосы, легки и гибки, их не шатали ветры, зерно в них было убогое. Овсы заполонила колючая зябрия. Над житом цвела осота и легкий осотинный пух носился по полю. Пшеничный колос был тоже тонок, - о больших урожаях понятия не имела Россия, а слыхать – слыхала, родит земля обильно: хорошая, знать, земля, не наша, заграничная…
Семнадцать годов назад в женском Варваринском монастыре земельное хозяйство Лопатин увидел согласное со своим. И никакой такой своеобразной выдумкой не нарушил отцовского земельного распорядка. Плуг приобрел не потому, что он лучше вспахивает землю: за плугом легче ходить самому, ручки плуга на ладонях не навертывают мозолей; бороной пользовался деревянной, своей работы, - хорошая борона, подпрыгивает…
Грузно ступал Никанор Петрович, руками по сторонам разводил, ученого сына вводил в хозяйство. Вспотел, ворот сатиновой рубахи сдавливал шею, в сапогах было мокро от пота, а намерения ввсети ученого сына в хозяйство не оставил. Понемножку, полегоньку он начал рассказывать сыну о хозяйстве, новой грамоте учить:
- На пар вывезено двести телег навоза; земельку накормишь – в долгу не останется; на полосу свезешь – с полосы увезешь! Сказок земля не любит, ей подай да выложь! Живу – долг плачу, в долг даю – себя кормлю.
Григорий слушал внимательно. Нового отец ничего не открывал – старые мысли, неприхотливые. И в душе у него становилось как-то мутно, неловко, нехорошо. Словно впервые перед ним раскрывалась крестьянская жизнь: сказок земля не любит, ей подай да выложь, самого себя отдай. И от самого себя – самому себе ничего не останется. Его отец разработал эту землю, сила земли пожрала его силу, ему пора на покой, на печку. А земля осталась, земля пошла по рукам: от дедов к отцам, от отцов к сыновьям; отработают на земле одни, превратятся в развалину, на печке лежат, помирают; на землю приходят новые хозяева, поколения за поколениями, долг платят, в долг дают, себя кормят, помирают, о них сначала помнят, потом забудут – издавна так.
Жизнь слежалая и матерь земля неизменчива.
Подули сухие ветры, носился по полю осотинный пух, пахло согретыми хлебами, лебедой; звонко стрекотали кузнечики. Григорий думал: жизнь крестьянина – преждевременная могила, в ней человек погребен заживо. Чувство горького стыда за людскую приниженность, нищету, рабство овладело им.
Вспомнились поля совхозов – обширные, залитые солнцем. В теплых южных ветрах шаталась высокая пшеница, шатаясь вылегала, вылегала налитая, ядреная, неустойная. На железных рысаках выезжали рабочие в поле, поле гремело, пенилось, скипало в песнях. В мир, в иную земную правду, по обширным полям «Гиганта» много пролегло дорожек…
Но как рассказать отцу об этих дорожках, о кторых еще пером не писано и в сказках не рассказано? Как поведать ему о новой земной правде, о новой, свободной жизни, где человек не угнетен трудом и на земле работает с радостью и улыбкой, управляя мощными машинами, которые одновременно и жнут, и молотят, и солому прессуют в стога? Какими словами передать ему о новых скотных дворах, опрятных и чистых, с навозосточными желобами, вентиляцией и окнами? Как начать переиначивать его мир, недвижный и слежалый, как разбудить в нем простые человеческие чувства, чтобы на старости своей он открыл глаза и по-иному, независимо, взглянул на мир?
Старик не замечал размышлений сына и все еще ступал важно, гудящим хозяйским шагом. В серой его бороде вилась улыбка. Григорию было радостно видеть отца улыбающимся, но он не знал, чем вызвана эта неловкая улыбка. Как не похоже это поле на обширное колхозное поле! Там дорожки пролегаю в мир, здесь ни сходятся к дому, а от дома в мир дорожек нет.
Они остановились на береговой може. Направо – межа с крестьянским, налево – с совхозными полями. Старик в сторону совхоза не взглянул, а пригласил сына на крестьянскую межу. А Григория невольно привлекал совхоз. Уже с короткого взгляда он видел огромные перемены. Когда он отсюда уезжал, совхозовские поля мало чем отличались от хуторских. Хлеб не рос, клевера и корнеплоды погибали, не было машин, а которые и достались в наследство от помещика, были расшатаны, да и не те, что нужны советскому хозяйству. Теперь же совхозовские поля были покрыты бараками клевера. На высоких вешалах просыхала вика. Между темными бараками клевера темнела зеленая отава. По отаве бежали ветры, она переливалась. А за бараками и вешала и желтели хлеба. И по ним ходили ветры, но ими не играли, - туго налитые, вызревшие, они припали к земле.
Постройки стояли на том же месте, где был высокий с белыми колоннами барский дом. В детстве, забравшись на изгородь, Григорий часто смотрел на этот высокий, с белыми колоннами барский дом. Окруженный липами и сверкающий белым сквозь зеленое, он привлекал внимание ребенка. Этого дома Григорий сейчас не видел. Впереди липовой аллеи стояла новые строения: белые, широкие, с массой высоких ворот. Ворота были раскрыты, в их черных провалах мелькали люди. Вот что-то блеснуло; ветер донес запевы трактора.
Григорий выпрямился, из черных провалов одна за другой вышли машины. Одна за другой пошли они к зрелым хлебам. Вот часто закружились барабаны, тракторы загудели громче и жнейки застучали, заработали. Могуче и смело врезалась в хлеба первая колонна машин. Было видно, как хлеба пригибались, волною ложились на полотно и шли по конвейеру в сноповязалку. Сноповязалка работала быстро, снопы сверкали на солнце, поле играло и молодые работницы в белых тугих платках пели песни. Звонко и широко расплывались по нивам и песни и звоны машин.
Знакомая сила, сила вырастающего на полях социализма, глубоко взволновала Григория. Он не удержался и сказал старику:
-Ты слышишь, отец?
- Я ничего не слышу, - немножко мрачно ответил Лопатин. – Пойдем-ка домой. Печенюка наверное готова. Пирогов откушаем.
Григорий впал в состояние такого могучего опьянения новизной, что не понял этого немножко мрачного отчуждения старика.
- Что ты там такое говоришь о печенюхе? – с веселой укоризной воскликнул он. – Ты погляди-ка, какую печенюху выпекают вот эти девчонки… Ой, хорошая печенюха, неподражаемая печенюха! Ешь страна! Ешь, батько! Да ты погляди-ка, погляди!..
В это время из черных ворот мастерских совхоза в поле выходила вторая колонна машин. Медленно отделяясь от густой липовой аллеи, она шла по направлению к хлебам по следам первой колонны. Поднятые надыбы ножи жнеек блестели, как серебряные, переливая в своем блеске лучи солнца, падавшие прямо на них. Поравнявшись с хлебами, машины на минуту остановились, серебряные ножи описали в воздухе полукруг, люди заняли свои места и колонна, по примеру первой, глоток за глотком стала поглощать гибкие и переливчатые волны спелых хлебов. Поле заиграло, запело, отовсюду неслись легкие и свободные звуки труда, земля сладостно и трепетно дрожала.
Опьянение новизной захватывало Григория все сильнее. Он не ожидал услышать на родных полях эту знакомую по уральским и северо-кавказским советским хозяйствам светлую и радостную песню труда. Он дмал, что страна еще слишком нища и бедна, чтобы снабдить все уголки, куда Макар не гонял телят, а цари сгоняли ссыльных, орудиями ума, электричества и железа. Всякий раз, когда он мечтал услышать на родных полях песню, перекликавшуюся с песней северо-кавказского «Гиганта», он вспоминал отцовскую амбарушку с решотками и ему становилось неловко. Это чувство неловкости и стыда он испытал и сегодня, оглядывая не только амбарушку, но и все хозяйство отца. И тем разительнее для него была эта необычайная радостная перемена. Он пошатывался от раздирающего его душу ликования и восторга.
Когда обе колонны, следуя одна за другой, обогнули огромный желтый остров хлебов и вышли на край, близкий к Григорию, и пошли по второму кругу, свободно и легко поглощая гибкие и переливчатые волны ржи. Григорий не выдержал, обернулся и схватил отца за руку.
- Смотри! Смотри! – торжествующе воскликнул он. – Смотри какие хорошие салазки мы загнули помещику Никольскому!
При звуках этого имени Никонор Петрович вздрогнул. Он как-то по особенному, тепло и трогательно поглядел на сына. Далекое ли прошлое припомнилось старику, или эти простые и бодрые слова сына зажгли в его душе костер, таимый всякими радостями, но он вдруг приподнялся на носках и взглянул на поле легким и свободным взглядом, и с редких длинных ресниц его упали на землю большие светлые слезины.
То были слезы человека, встречавшего долгожданное будущее.
- Батько! – почти закричал от радости Григорий, хватая старика и заключая его в свои объятия, - давай поцелуемся, батько!..
---
Тем кто ищет по Кашире : у меня 2 темы : Метрические книги и Ревизские сказки |
