Корниенко

H.В.Гоголь ВЗГЛЯД НА СОСТАВЛЕНИЕ МАЛОРОССИИ
I. Какое ужасно-ничтожное время представляет для России XIII век! Сотни мелких государств единоверных, одноплеменных, одноязычных, означенных одним общим характером и которых, казалось, против воли соединяло родство, — эти мелкие государства так были между собою разъединены, как редко случается с разнохарактерными народами. Они были разъединены не ненавистью, сильные страсти не досягали сюда, ни постоянною политикою — следствием непреклонного ума и познания жизни. Это был хаос браней за временное, за минутное, браней разрушительных, потому что они мало-помалу извели народный характер, едва начинавший принимать отличительную физиогномию при сильных норманнских князьях. Религия, которая более всего связывает и образует народы, мало на них действовала. Религия не срослась тогда тесно с законами, с жизнью. Монахи, настоятели, даже митрополиты были схимники, удалившиеся в свои кельи и закрывшие глаза для мира; молившиеся за всех, но не знавшие, как схватить с помощью своего сильного оружия, веры, власть над народом и возжечь этой верой пламень и ревность до энтузиазма, который один властен соединить младенчествующие народы и настроить их к великому. Здесь была совершенная противоположность Западу, где самодержавный папа, как будто невидимою паутиною, опутал всю Европу своею религиозною властью, где его могущественное слово прекращало брань или возжигало ее, где угроза страшного проклятия обуздывала страсти и полудикие народы. Здесь монастыри были убежищем тех людей, которые кротостью и незлобием составляли исключение из общего характера и века. Изредка пастыри из пещер и монастырей увещали удельных князей; но их увещания были напрасны: князья умели только поститься и строить церкви, думая, что исполняют этим все обязанности христианской религии, а не умели считать ее законом и покоряться ее велениям. Самые ничтожные причины рождали между ими бесконечные войны. Это были не споры королей с вассалами или вассалов с вассалами: — нет! это были брани между родственниками, между родными братьями, между отцом и детьми. Не ненависть, не сильная страсть воздымала их: — нет! брат брата резал за клочок земли или просто, чтобы показать удальство. Пример ужасный для народа! Родство рушилось, потому что жители двух соседних уделов, родственники между собою, готовы были каждую минуту восстать друг против друга с яростью волков. Их не подвигала на это наследственная вражда, потому что кто был сегодня друг, тот завтра делался неприятелем. Народ приобрел хладнокровное зверство, потому что он резал, сам не зная за что. Его не разжигало ни одно сильное чувство, ни фанатизм, ни суеверие, ни даже предрассудок. Оттого, казалось, умерли в нем почти все человеческие сильные благородные страсти, и если бы явился какой-нибудь гений, который бы захотел тогда с этим народом совершить великое, он бы не нашел в нем; ни одной струны, за которую бы мог ухватиться и потрясти бесчувственный состав его, выключая разве физической железной силы. Тогда история, казалось, застыла и превратилась в географию: однообразная жизнь, шевелившаяся в частях и неподвижная в целом, могла почесться географическою принадлежностью страны.

II. Тогда случилось дивное происшествие. Из Азии, из средины ее, из степей, выбросивших столько народов в Европу, поднялся самый страшный, самый многочисленный, совершивший столько завоеваний, сколько до него не производил никто. Ужасные монголы, с многочисленными, никогда дотоле невиданными Европою табунами, кочевыми кибитками, хлынули на Россию, осветивши путь свой пламенем и пожарами — прямо азиатским буйным наслаждением. Это нашествие наложило на Россию двухвековое рабство и скрыло ее от Европы. Было ли оно спасением для нее, сберегши ее для независимости, потому что удельные князья не сохранили бы ее от литовских завоевателей, или оно было наказанием за те беспрерывные брани: как бы то ни было, но это страшное событие произвело великие следствия: оно наложило иго на северные и средние русские княжения, но дало между тем происхождение новому славянскому поколению в южной России, которого вся жизнь была борьба и которого историю я взялся представить.

III. Южная Россия более всего пострадала от татар. Выжженные города и степи, обгорелые леса, древний, разрушенный Киев, безлюдье и пустыня — вот что представляла эта несчастная страна! Испуганные жители разбежались или в Польшу, или в Литву; множество бояр и князей выехало в северную Россию. Еще прежде народонаселение начало заметно уменьшаться в этой стороне. Киев давно уже не был столицею; значительные владения были гораздо севернее. Народ, как бы понимая сам свою ничтожность, оставлял те места, где разновидная природа начинает становиться изобретательницею; где она раскинула степи прекрасные, вольные, с бесчисленным множеством трав почти гигантского роста, часто неожиданно среди них опрокинула косогор, убранный дикими вишнями, черешнями, или обрушила рытвину всю в цветах и по всем вьющимся лентам рек разбросала очаровательные виды, протянула во всю длину Днепр с ненасытными порогами, с величественными гористыми берегами и неизмеримыми лугами, и всё это согрела умеренным дыханием юга. Он оставлял эти места и столплялся в той части России, где местоположение, однообразно-гладкое и ровное, везде почти болотистое, истыканное печальными елями и соснами, показывало не жизнь живую, исполненную движения, но какое-то прозябение, поражающее душу мыслящего. Как будто бы этим подтвердилось правило, что только народ, сильный жизнью и характером, ищет мощных местоположений или что только смелые и поразительные местоположения образуют смелый, страстный, характерный народ.

IV. Когда первый страх прошел, тогда мало-помалу выходцы из Польши, Литвы, России начали селиться в этой земле, настоящей отчизне славян, земле древних полян, северян, чистых славянских племен, которые в Великой России начинали уже смешиваться с народами финскими, но здесь сохранялись в прежней цельности со всеми языческими поверьями, детскими предрассудками, песнями, сказками, славянской мифологией, так простодушно у них смешавшейся с христианством. Возвращавшиеся на свои места прежние жители привели по следам своим и выходцев из других земель, с которыми от долговременного пребывания составили связи. Это население производилось боязненно и робко, потому что ужасный кочевой народ был не за горами: их разделяли или, лучше сказать, соединяли одни степи. Несмотря на пестроту населения, здесь не было тех браней междоусобных, которые не переставали во глубине России: опасность со всех сторон не давала возможности заняться ими. Киев — древняя матерь городов русских — сильно разрушенный страшными обладателями табунов, долго оставался беден и едва ли мог сравниться со многими, даже не слишком значительными городами северной России. Все оставили его, даже монахи-летописцы, для которых он всегда был священ. Известия о нем разом прервались, и несмотря на то, что там оставалась еще отрасль князей русских, ничто не спасло его от полувекового забвения. Изредка только, как будто сквозь сон, говорят летописцы, что он был страшно разорен, что в нем были ханские баскаки, — и потом он от них задернулся как бы непроницаемою завесою.

V. Между тем как Россия была повергнута татарами в бездействие и оцепенение, великий язычник Гедимин вывел на сцену тогдашней истории новый народ — народ, бедный и жизнью и средствами для жизни, населявший дикие сосновые леса нынешней Белоруссии, еще носивший звериную кожу вместо одежды, еще боготворивший Перуна и поклонявшийся древнему огню в нетроганных топором рощах, плативший прежде дань русским князьям, известный под именем литовцев. И этот народ при своем князе Гедимине сделался самым видным на огромном северо-востоке Европы! Тогда города, княжества и народы на западе России были какие-то отрывки, обрезки, оставшиеся за гранью татарского порабощения. Они не составляли ничего целого, и потому литовский завоеватель почти одним движением языческих войск своих, совершенно созданных им, подверг своей власти весь промежуток между Польшей и татарской Россией. Потом двинул он войска свои на юг, во владения волынских князей. Весьма естественно, что успех сопровождал его везде. В Луцке однако ж князь Лев сильно сопротивлялся, но не в силах был отстоять земель своих. Гедимин, назначив старост и начальников, шел далее на юг, к самому сердцу южной России, к Киеву. Убежавший луцкий князь Лев успел кое-как уговорить киевского князя Станислава выйти с своими немноголюдными дружинами навстречу грозному победителю: дружины были усилены союзниками-татарами; но всё бежало перед мощным литовцем. Гедимин, сильно поразив их при реке Ирпени, вступил с торжеством в Киев, носивший на себе свежую печать татарского посещения, и постановил в нем правителем князя Миндова Ольшанского, принявшего греческую веру. Итак, литовский завоеватель у самых татар вырвал почти перед глазами их находившуюся землю! Это должно бы, казалось, возбудить борьбу между двумя народами, но Гедимин был человек ума крепкого, был политик, несмотря на видимую свою дикость и свое невежественное время. Он умел сохранить дружбу с татарами, владея: отнятыми у них землями и не платя никакой дани. Этот дикий политик, не знавший письма и поклонявшийся языческому богу, ни у одного из покоренных им народов не изменил обычаев и древнего правления; всё оставил по-прежнему, подтвердил все привилегии и старшинам строго приказал уважать народные права; нигде даже не означил пути своего опустошением. Совершенная ничтожность окружавших его народов и прямо исторических лиц придают ему какой-то исполинский размер. Он умер в 1340 году; мертвый был посажен на коня с своим оруженосцем, с охотничьими собаками, соколами и сожжен по языческому обычаю литовцев. Вслед за ним такие же два сильные характера, Ольгерд и Ягайло, вознесли Литву, употребляя ту же самую политику с присоединенными народами.

VI. И вот южная Россия, под могущественным покровительством литовских князей, совершенно отделилась от северной. Всякая связь между ими разорвалась; составились два государства, называвшиеся одинаким именем — Русью. Одно под татарским игом, другое под одним скипетром с литовцами. Но уже сношений между ими не было. Другие законы, другие обычаи, другая цель, другие связи, другие подвиги составили на время два совершенно различные характера. Каким образом это произошло, — составляет цель нашей истории. Но прежде всего нужно бросить взгляд на географическое положение этой страны, что непременно должно предшествовать всему, ибо от вида земли зависит образ жизни и даже характер народа. Многое в истории разрешает география.

Эта земля, получившая после название Украины, простирающаяся на север не далее 50° широты, более ровна, нежели гориста. Небольшие возвышенности встречаются очень часто, но ни одной гористой цепи. Северная ее часть перемежается лесами, содержавшими прежде в себе целые шайки медведей и диких кабанов; южная вся открыта, вся из степей, кипевших плодородием, но только изредка засевавшихся хлебом. Девственная и могучая почва их своевольно произращала бесчисленное множество трав. Эти степи кипели стадами сайг, оленей и диких лошадей, бродивших табунами. С севера на юг проходит великий Днепр, опутанный ветвями впадающих в него рек. Правый берег его горист и представляет пленительные и вместе дерзкие местоположения; левый весь из лугов, покрытых рощами, потоплявшимися водою. Двенадцать порогов — выросших из дна реки скал, недалеко от впадения его в море, преграждают течение и делают плавание по нем чрезвычайно опасным. Около порогов водился род диких коз — сугаки с белыми лоснящимися рогами, с мягкою, атласною шерстью. Прежде вóды в Днепре были выше, разливался он шире и далее потоплял луга свои. Когда вóды начинают опадать, тогда вид поразителен: все возвышенности выходят и кажутся бесчисленными зелеными островами среди необозримого океана воды. В Днепр впадает только одна судоходная река, Десна, проходящая в северной Украине, с лесистыми берегами, почти с обеих сторон потопляемыми водою; но и эта река только в некоторых местах судоходна. Кроме того, на севере Остер и часть Сейма, на юге Сула, Псел, с цепью видов, Хорол и другие; но ни одна из них не судоходна. Сообщения никакого нет; произведения не могли взаимно размениваться — и потому здесь не мог и возникнуть торговый народ. Все реки разветвляются посередине; ни одна из них не протекала на рубеже и не служила естественною гранью с соседственными народами. К северу ли с Россией, к востоку ли с кипчакскими татарами, к югу ли с крымскими, к западу ли с Польшей — везде она граничила полем, везде равнина, со всех сторон открытое место. Будь хотя с одной стороны естественная граница из гор или моря — и народ, поселившийся здесь, удержал бы политическое бытие свое, составил бы отдельное государство. Но беззащитная, открытая земля эта была землей опустошений и набегов, местом, где сшибались три враждущие нации, унавожена костями, утучнена кровью. Один татарский наезд разрушал весь труд земледельца: луга и нивы были вытаптываемы конями и выжигаемы, легкие жилища сносимы до основания, обитатели разгоняемы или угоняемы в плен вместе со скотом. Это была земля страха; и потому в ней мог образоваться только народ воинственный, сильный своим соединением, народ отчаянный, которого вся жизнь была бы повита и взлелеяна. войною. И вот выходцы вольные и невольные, бездомные, те, которым нечего было терять, которым жизнь — копейка, которых буйная воля не могла терпеть законов и власти, которым везде грозила виселица, расположились и выбрали самое опасное место в виду азиатских завоевателей — татар и турков. Эта толпа, разросшись и увеличившись, составила целый народ, набросивший свой характер и, можно сказать, колорит на всю Украину, сделавший чудо — превративший мирные славянские поколения в воинственные, известный под именем козаков, народ, составляющий одно из замечательных явлений европейской истории, которое, может быть, одно сдержало это опустошительное разлитие двух магометанских народов, грозивших поглотить Европу.

VII. Если не к концу XIII, то к началу XIV века можно отнести появление козачества, к тем векам, когда святая, сильная ревность к религии еще не остыла в Европе, когда почти вдруг во всех концах беспрестанно образовывались братства и ордена рыцарские, составлявшие странную противоположность с тогдашним разъединением, с изумительным самоотвержением разрушившие и отвергнувшие условия обыкновенной жизни, безбрачные, суровые, неотразимые соглядатаи дел мира, железные поборники веры Христовой. Чем слабее была связь тогдашних государств, тем сильнее росла ужасная сила этих обществ. Разлитие магометанства и магометанских новых сильных народов, уже врывавшихся в Европу, увеличивало их еще более. Дух этих братств распространился везде и не между рыцарями и не для подобных предназначений. В это время явился близ порогов городок, или острог Черкасы, построенный удалыми выходцами, имя которого звучит обитателями Кавказа, которого даже построение многие приписывают им, и где было главное сборище и местопребывание козаков. Вначале частые нападения татар на северную часть Украины заставляли жителей спасаться бегством, приставать к козакам и увеличивать их общество. Это было пестрое сборище самых отчаянных людей пограничных наций. Дикий горец, ограбленный россиянин, убежавший от деспотизма панов польский холоп, даже беглец исламизма татарин, может быть, положили первое начало этому странному обществу по ту сторону Днепра, впоследствии постановившему целью, подобно орденским рыцарям, вечную войну с неверными. Это скопище людей не имело никаких укреплений, ни одного замка. Землянки, пещеры и тайники в днепровских утесах, часто под водою, на днепровских островах, в гуще степной травы, служили им укрытием для себя и для награбленных богатств. Гнездо этих хищников было невидимо; они налетали внезапно и, схвативши добычу, возвращались назад. Они поворотили против татар их же образ войны, те же азиатские набеги. Как жизнь их определена была на вечный страх, так точно с своей стороны они решились быть страхом для соседей. Татары и турки должны были всякой час ожидать этих неумолимых обитателей порогов. Магометанский сосед не знал, как назвать этот ненавистный народ. Если кто хотел к кому выразить величайшее презрение, то называл его козаком.
VIII. Большая часть этого общества состояла однако ж из первобытных, коренных обитателей южной России. Доказательство — в языке, который, несмотря на принятие множества татарских и польских слов, имел всегда чисто славянскую южную физиономию, приближавшую его к тогдашнему русскому, и в вере, которая всегда была греческая. Всякой имел полную волю приставать к этому обществу, но он должен был непременно принять греческую религию. Это общество сохраняло все те черты, которыми рисуют шайку разбойников; но, бросивши взгляд глубже, можно было увидеть в нем зародыш политического тела, основание характерного народа, уже вначале имевшего одну главную цель — воевать с неверными и сохранять чистоту религии своей. Это однако ж не были строгие рыцари католические: они не налагали на себя никаких обетов, никаких постов; не обуздывали себя воздержанием и умерщвлением плоти; были неукротимы, как их днепровские пороги, и в своих неистовых пиршествах и бражничестве позабывали весь мир. То же тесное братство, которое сохраняется в разбойничьих шайках, связывало их между собою. Всё было у них общее — вино, цехины, жилища. Вечный страх, вечная опасность внушали им какое-то презрение к жизни. Козак больше заботился о доброй мере вина, нежели о своей участи. Но в нападениях видна была вся гибкость, вся сметливость ума, всё уменье пользоваться обстоятельствами. Нужно было видеть этого обитателя порогов в полутатарском, полупольском костюме, на котором так резко отпечаталась пограничность земли, азиатски мчавшегося на коне, пропадавшего в густой траве, бросавшегося с быстротою тигра из неприметных тайников своих или вылезавшего внезапно из реки или болота, обвешанного тиною и грязью, казавшегося страшилищем бегущему татарину. Этот же самый козак после набега, когда гулял и бражничал с своими товарищами, сорил и разбрасывал награбленные сокровища, был бессмысленно пьян и беспечен до нового набега, если только не предупреждали их татары, не разгоняли их пьяных и беспечных и не разрывали до основания городка их, который, как будто чудом, строился вновь, и опустошительный, ужасный набег был отмщением. После чего снова та же беспечность, та же разгульная жизнь.
IX. Казалось, существование этого народа было вечно. Он никогда не уменьшался: выбывшие, убитые, потонувшие заменялись новыми. Такая разгульная жизнь приманивала всякого. Тогда было то поэтическое время, когда всё добывалось саблею; когда каждый в свою очередь стремился быть действующим лицом, а не зрителем. Это скопление мало-помалу получило совершенно один общий характер и национальность, и чем ближе к концу XV века, тем более увеличивалось приходившими вновь. Наконец целые деревни и сёла начали поселяться с домами и семействами около этого грозного оплота, чтобы пользоваться его защитою, с условием за то некоторых повинностей. И таким образом места около Киева начали пустеть, а между тем по ту сторону Днепра люднели. Семейные и женатые мало-помалу от обращения и сношения с ними получали тот же воинственный характер. Сабля и плуг сдружились между собою и были у всякого селянина. Между тем разгульные холостяки вместе с червонцами, цехинами и лошадьми стали похищать татарских жен и дочерей и жениться на них. От этого смешения черты лица их, вначале разнохарактерные, получили одну общую физиогномию, более азиатскую. И вот составился народ, по вере и месту жительства принадлежавший Европе, но между тем по образу жизни, обычаям, костюму совершенно азиатский, народ, в котором так странно столкнулись две противоположные части света, две разнохарактерные стихии: европейская осторожность и азиатская беспечность, простодушие и хитрость, сильная деятельность и величайшая лень и нега, стремление к развитию и усовершенствованию — и между тем желание казаться пренебрегающим всякое совершенствование.
1832".

Эпизод из истории Брацлавской Украины

Владимир АНТОНОВИЧ ГРАНОВЩИНА

После татарского разорения во второй половине XV столетия Брацлавщина, наравне со всей южной окраиной Литовско-Русского государства, пришла в совершенное почти запустение. Несмотря на энергические усилия винницких и брацлавских старост, пытавшихся во главе местных малочисленных земян отражать татарские набеги, в первой половине XVI столетия безопасность края была весьма мало обеспечена, и земледельческое население неохотно возвращалось на разоренные пепелища. Описания винницкого и брацлавского замков, составленные в 1545 — 1552 годах, сохранили данные, свидетельствующие о крайне слабой населенности края; люстраторы пометили во всем Винницком повете только 2 замковых села и 17 земянских и упомянули о 15 пустых селищах; в Брацлавском повете, обнимавшем всю южную половину нынешней Подольской губернии и юго-западную четверть Киевской, они нашли 23 человека старших земян (землевладельцев) и 14 земян «подлейших», о которых старшие отозвались, «што они их братьею соби не менуют, а не знают отколь суть». Как те, так и другие земяне владели дворищами и селищами, но люстраторы оговорились, что селища эти далеко не составляли благоустроенных и населенных имений; сравнивая эти поместья с пасеками, которыми владели брацлавские мещане, люстраторы отдают предпочтение последним, утверждая, что «и три селища за одну пасеку не стоят».
Только в последней четверти XVI столетия народонаселение Брацлавщины стало быстро возрастать, благодаря стечению двух важных для судьбы края исторических событий: с одной стороны, в самой Украине старосты нашли средство вызвать силы, достаточные для защиты страны: не /608/ полагаясь на малочисленные земянские ополчения, они организовали сельские свободные общины и возложили на них обязанность доставлять военные контингенты для борьбы с татарами, чем положили начало козачеству; последнее, быстро развиваясь в течение XVI столетия, не только давало возможность противодействовать татарским набегам и отражать их успешно, но стало переходить из оборонительного в наступательное положение и за каждый набег татар платило таким же набегом на турецкие и татарские владения.
В последней четверти XVI столетия, после того как состоялась Люблинская уния, крестьянское население литовскорусских областей было поставлено в весьма невыгодные юридические условия: оно повсеместно было прикреплено к земле и подчинено дворянам. Вследствие этого является общее стремление сойти со старого места жительства, поискать свободной, «беспанской» земли. И единично, и толпами крестьяне уходят в украинные воеводства в расчете на то, что они примкнут к козацкой организации, заселят пустые, никому не принадлежащие земли и за отбывание военной повинности в пользу государства будут пользоваться личной свободой и самоуправлением.
Но крестьяне обманулись в своих надеждах: дворяне раньше их обратили внимание на изменившиеся условия быта в Украине, на водворившуюся в стране относительную безопасность и на постоянный прилив рабочего населения. Они тщательно разыскивают в семейных архивах старые документы на право владения землями недоступной для них до того времени и брошенной на произвол судьбы плодородной Украины, они предъявляют эти документы и отправляются сами или посылают слуг разыскивать свои пустые селища, к которым прихватывают побольше окрестных пустопорожних, никем не обмежеванных земель. Другие, у которых не было старых документов, выпрашивают у короля и сеймов новые дарственные привилегии на обширные пространства и захватывают их в потомственную собственность 1.

1 Так, например, Валентин-Александр Калиновский получил в 1609 году по постановлению сейма в подарок «пустыню Умань», т. е. весь нынешний Уманский уезд. Volumina legum. T II. С. 466.

Очевидно, интересы дворян сталкиваются в Украине с интересами стремившихся на вольные земли крестьян, а из столкновения этого вырастает главный мотив будущей вековой кровавой козацко-польской борьбы. В начале XVII столетия борьба эта еще не имела характера острой непримиримой вражды; обе стороны стараются отложить, смягчить ее, ищут среднего, более миролюбивого выхода из рокового по-/609/ложения: старое козачество пытается уложиться в рамки, указанные ему правительством в «реестре», и ограничиться в территориальной полосе, отведенной ему в королевских староствах среднего Приднепровья. Не попавшие в реестр крестьяне идут дальше за пределы панской Украины, в Дикую степь, стараются свить гнездо в Запорожье и оправдать перед государством зарождение нового, непризнанного правительством козачества, усиленной борьбой с татарами.
С другой стороны, шляхтичи, чувствуя невозможность сразу закрепостить выходцев, поселившихся и продолжавших селиться на землях, принадлежавших дворянам в силу документов и привилегий, прибегают к широкому применению права «слободы»; они до известного, довольно продолжительного, срока, или вовсе не требуют с поселенцев барщин и повинностей, или ограничиваются взиманием легкой дани и требованием незначительных услуг.
Конечно, все эти паллиативные меры не предотвратили, а лишь несколько оттянули столкновение: ни дворяне не пожелали отказаться навсегда от крупных доходов из богатых поместий и от утвержденного законом своего права на крепостной труд населивших эти имения крестьян, ни реестровые козаки не могли оторваться в приднепровской полосе от массы народонаселения, окружавшей их и тесно связанной с ними общими чертами этнографическими, общим происхождением, национальностью и религиозными интересами, ни Запорожье не успело упрочить на новой территории нового типа свободного козачества. Его беспрестанная, несмолкавшая борьба с татарами и турками хотя и приносила пользу государству, доставляя безопасность южным пределам Речи Посполитой, велась по собственной инициативе, не регулировалась дипломатическими соображениями центрального правительства и не дозволяла последнему установить прочные отношения с турецким правительством; притом Запорожье в глазах шляхты, руководившей действиями правительства, представлялось помехой для введения в Украине нормальных крепостных порядков, вечной угрозой против полного водворения помещичьего права, постоянным соблазном для крестьян, и без того трудно укладывавшихся в начертанные им законом условия. Таким образом, в первой четверти XVII столетия отношения на Украине не вполне еще определились, в разных местностях и в разное время то смягчаясь, то обостряясь.
Усилия дворян утвердить за собой право землевладения направлены были с одинаковой энергией не на все части территории Украины. В восточной половине области, в той, которая прилегала к Днепру, дворяне реже и менее охотно вы-/610/прашивали земли. Территория этой полосы входила в состав старосте, т. е. составляла крупные государственные имущества. В староствах размещались старые козацкие поселения, признанные легальными при короле Стефане 1.

1 Здесь существовали как старые староства, давно, еще в литовское время, правильно устроенные: Остерское, Переяславское, Белоцерковское, Каневское, Черкасское, так и новые: Чигиринское, Корсунское и Звенигородское, возникшие на землях, выделенных из старых староств; правительство смотрело на эти староства как на установившийся нормальный источник доходов и потому менее охотно отчуждало в частные руки принадлежавшие к ним земли; только далее к востоку, за пределами Переяславского староства, лежали не исследованные и не приведенные в известность обширные земли и уходы нынешней Полтавской губернии, которые правительство, не пользовавшееся ими, раздавало щедрою рукою Вишневецким, Пясочинским, Конецпольским и т. д.

Как соседство козацких поселений, так и препятствия со стороны правительства относительно раздачи земель в этой полосе, заставили шляхту менее настойчиво выпрашивать поместья в этой полосе. В ином положении находилась Брацлавщина. Здесь существовали только два староства: Винницкое, и Брацлавское, к которым тянули весьма обширные, до недавнего еще времени пустынные, земли; Брацлавщина, притом, подвергалась гораздо более чувствительным ударам со стороны татар, чем Украина приднепровская: она не только сама по себе служила целью для хищнических набегов, но по ней орда должна была проходить каждый раз, когда ее загоны устремлялись на Волынь, Червоную Русь или южную Польшу. По Брацлавщине пролегали два исконно изведанные татарами пути их набегов: на восточной окраине ее лежал «Черный шлях», приводивший татар на Волынь, Полесье, Подляхию; между Днестром и Бугом тянулся «шлях Кучманский», по которому татары двигались в Червоную Русь и Малую Польшу. Ежегодно, а иногда несколько раз в год Брацлавщину посещали злые гости, и естественно, что на прохожей дороге хищников трудно было усидеть мирному земледельческому населению. Несмотря на энергию брацлавских и винницких старост — князей Острожских, Сангушков, Збаражских и т. д., — им не удалось организовать козацких полков, и страна лежала еще почти в совершенном запустении во второй половине XVI столетия, правительство не извлекало почти никакого дохода из обширных земель брацлавских староств и потому не дорожило ими; когда в исходе XVI и начале XVII столетий знатные лица стали осаждать короля просьбами о пожаловании земель в Украине, король и сеймы весьма охотно раздавали огромные, не /611/ размежеванные и никем не промеренные пространства в Брацлавщине. Таким образом, здесь сразу возникают крупные магнатские поместья, которые располагаются на обширных, плодородных степных пространствах. Если в северном углу Брацлавщины, особенно в районе винницкого замка, и уцелела более мелкая собственность в руках нескольких десятков представителей старых земянских родов, то в обширной полосе, лежавшей к югу от Брацлава до Днестра и диких полей, мы встречаем в начале XVII столетия почти исключительно крупные поместья магнатов Калиновских, Конецпольских, Потоцких, Замойских и т. д.
В среде магнатских родов, водворившихся в Брацлавщине, весьма видное место занимали Сенявские. Род этот возник в XV столетии, отделившись как самостоятельная ветвь от рода Грановских; последние происходили из Великой Польши, они возвысились богатством и значением в XIV столетии, главным образом благодаря тому, что получили от польских королей обширные земли в новоприобретенной Червоной Руси; они достигли высшей степени знатности в царствование Владислава Ягайлы, с которым даже породнились: третья жена этого короля Елизавета была раньше замужем за Викентием Грановским В это же время один из Грановских переселился в Подольскую землю, где в течение некоторого времени занимал должность старосты Каменецкого. Пребывая в Подольской земле, от которой в то время Брацлавщина еще не была отделена, Грановские успели приобрести здесь обширные поместья, рассеянные в районе замков Каменецкого, Летичевского и Брацлавского; в последнем повете им принадлежала обширная волость на берегах реки Вербича; главное поселение ее, носившее также имя Вербич, они преобразовали в город и назвали Грановым.
В половине XV столетия род Грановских разделился на две линии; представитель одной из них, Рафаил, владевший местечком Сенявою в Червоной. Руси, над Саном, первый принял фамилию Сенявского и был родоначальником этого магнатского рода. В течение XVI столетия Сенявские встречаются постоянно в рядах польской знати: двое из них были русскими (т. е. червонорусскими) воеводами; двое других кастелянами каменецкими и т. д. Занимая важные должности, Сенявские в то же время заботились об умножении своих поземельных владений; к концу XVI столетия они обладают уже многочисленными поместьями, разбросанными в Червоной Руси и Подольском воеводстве. Кроме их родового имения Сенявы, над Саном, в Галицкой Руси им принадле-/612/жат: город Бережаны, местечко Олешицы, город Поморяны и многочисленные тянувшие к ним села; в Подолии — местечко Сатанов, с волостью на Збруче, и большое Межибожское имение в Летичевском повете; на землях, принадлежавших к Межибожской волости, владельцы основали два новые городские поселения: Старую и Новую Сеняву, лежавшие уже на рубеже Брацлавщины. В начале XVII столетия Сенявские принимают участие в общем стремлении польской знати к приобретению поземельной собственности в Брацлавщине: они разыскали в своем семейном архиве права, которые некогда приобрели их предки Грановские на Грановскую волость, стремятся заявить эти права и войти во владение давно забытым имением; но на первых же порах встречают некоторое затруднение: оказалось, что о грановском имении раньше Сенявских позаботились князья Четвертинские и успели выхлопотать себе право на владение им; обеим сторонам предстоял, таким образом, многолетний дорогой и трудный процесс, со всеми неминуемыми в то время последствиями: банициями, заездами, апелляциями и т. д. Тем не менее Сенявские пошли храбро навстречу неожиданному осложнению и успели запугать своих противников. Четвертинские отступили перед более знатными, богатыми и влиятельными соперниками, и дело кончилось мировой сделкой: в 1605 году Гиероним Сенявский уплатил кн. Ярошу Четвертинскому 3 000 злотых и получил от него так называемую «цессию», т. е. уступку всех прав на Гранов «cum attinentiis».
Добившись таким образом неоспоримого права на владение обширным поместьем (весь северный угол нынешнего Гайсинского уезда), Сенявские постарались привлечь в него возможно большее количество поселенцев; кроме весьма льготных условий «слободы», объявленной ими на 30 лет, они позаботились о привлечении в Грановскую волость стремившихся в Брацлавщину крестьян; с этой целью они испросили для вновь возникавших на их землях поселений городские привилегии, которые гарантировали заселению, хотя в ограниченных размерах, право на самоуправление. В тридцатых годах XVII столетия, кроме Старого Гранова мы встречаем в его окрестности еще три новые городские поселения: Новый Гранов, Левухи и Городок; в каждом из этих местечек возведен владельцами «замок», т. е. небольшая крепостца, обнесенная рвом, валом и палисадом, вооруженная гаковницами и мушкетами и вмещавшая в себе экономические постройки и управление.
Около 1640 года представителем рода Сенявских и владетелем Грановщины был Адам-Гиероним Сенявский, граф /613/ на Шклове и Мыши, писарь польный коронный; подобно другим владельцам крупных имений в Брацлавщине и Украине он принимал постоянно самое деятельное участие в походах на Козаков и татар, и не мудрено: от исхода этой борьбы с врагами внутренними и внешними зависело и процветание, и доходность брацлавских поместий; успешное отражение татар гарантировало возможность вести в них прочное сельское хозяйство и, вместе с тем, сберегало население, необходимое для обработки обширных черноземных полей; смирение «козацкой гидры», как тогда выражались шляхтичи, было необходимо для того, чтобы удержать население во власти пана и по истечении слободских льготных лет упрочить в полной силе крепостное право. Естественно поэтому, во всех походах с 1630 по 1650 г. мы встречаем в рядах польского войска многочисленные хоругви, доставленные на свой счет владельцами крупных поместий в южной Брацлавщине, и, нередко, самих владельцев, лично предводительствующих этими хоругвями. Адам Сенявский принимает во главе своей милиции личное участие в битве под Ахматовым (1644 г.), в которой отбит был сильный загон орды, надвигавшейся на Брацлавщину; затем, в 1646 году, он ходил с гетманом Николаем Потоцким в отдаленный, но несчастный поход на берега р. Мерла, имевший целью встретить на границе Речи Посполитой новый татарский набег и, вместе с тем, рассеять Козаков, собиравшихся, как о том доходили вести до польского гетмана, своевольными купами на верховьях Ворсклы. Как известно, поход этот, вследствие упрямства и нераспорядительности Потоцкого, кончился тем, что значительная часть польского войска погибла от мороза в безлюдной тогда степи нынешней Харьковской губернии.
Однако в общей сложности походы против татар и козаков принесли желанную пользу брацлавским помещикам; имения их наполнялись поселенцами, и по мере того, как истекали слободские сроки, приносили все более и более крупные доходы. Пример этого мы видим на Грановском имении. Возвратившись из неудачного похода на Мерло, Сенявский занялся приведением в известность положения своего поместья 1;

1 Последующие факты заимствованы из документов, внесенных в винницкую гродскую книгу 1652 года, хранящуюся в Киевском центральном архиве под № 4598.

оказалось, что слободские сроки уже истекали для большинства поселян, и имение могло давать доход не только от найма земли, но и от найма дарового труда населения, жившего на ней. Сенявский объявил, что он готов отдать /614/ имение в аренду и немедленно нашел охотника в лице великопольского шляхтича, забившегося в далекую Украину с целью быстрого обогащения в этой стране, «млеком и медом текущей», как говорили о ней тогда шляхтичи в коренных польских областях. В том же 1646 году Адам Сенявский заключил контракт с паном Бартошом Важинским, по которому отдал ему за 40 000 злотых в аренду на 4 года свои города: Старый Гранов alias Вербич, Новый Гранов, Городок и Левухи со всеми селами, поселками, хуторами и пр.
Бартош Важинский был человек энергический, предприимчивый и опытный хозяин; сам он поселился в замке в Левухах, который был лучше других укреплен и вооружен гаковницами; в каждом городе он устроил отдельную экономию и постарался повести хозяйство так, чтобы оно отвечало рабочим силам имения и доставляло ему такие продукты, сбыт которых был бы наиболее обеспечен. Из подробного перечня его имущества мы можем составить понятие о типе хозяйства, установившегося в крупных поместьях Брацлавщины, именно: мы видим, что Важинский только небольшую относительно часть обширных полей Грановщины распахивал под хлеб, вероятно, с одной стороны, по недостатку рабочих рук, с другой, вследствие трудности сбывать громоздкий продукт; полученный с запашек хлеб, как можно судить из описи его имущества, он не сбывал в зерне, а частью превращал в муку и крупу, частью употреблял на откармливание животных и птиц, большей же частью превращал в горячие напитки. Во всех экономиях у него было много «горелчаных и пивных котлов и алембиков», и в подвалах его стояли многочисленные «куфы, бочки и полубочки» пива, горелки и спирта. Остальные поля он обратил в пастбища и откармливал огромное количество волов, коров, овец, коз и свиней, и большими транспортами сбывал сало, шерсть, кожи и молочные продукты, которыми переполнены были его амбары. Значительный доход владелец извлекал из домашней птицы; во всех экономиях он разводил в широких размерах кур, гусей, уток, индюков, приготовлял каплунов, сотни которых откармливались на его птичьих дворах, собирал бочки гусиного «смальцу» и т. п. Наконец, важную отрасль хозяйства представляло пчеловодство: в кладовых Важинского мы находим целые ряды бочек и полубочек питного и пресного меда и большие запасы воску, сплавленного в круги и обращенного уже в свечи. Зато, несмотря на мелочной перечень всех отраслей хозяйства, мы не встречаем ни одного намека на огородничество и садоводство.
Стараясь придать продуктам своего хозяйства по мере возможности меньший объем и перерабатывая их в возможно более ценные предметы, Важинский отправлял большие /615/ транспорты на далекие рынки внутренней Польши и Пруссии; особенно оживленные торговые сношения он завел с Данцигом. В сараях его стояли десятки кованых «коломыйских возов с ланцухами», и в большом порядке хранилась прочная упряжь; раза два в год он снаряжал «валки» (транспорты), которые везли на далекое Балтийское поморье подольский мед и воск, шерсть и сало, кожи и водку. В обмен за эти продукты Важинский получал купленные за границей пряности, вина, сахар, столовую посуду, ткани, металлические изделия, земледельческие орудия и т. п. и с большой выгодой сбывал их в соседние панские дворы и экономии.
Благодаря предприимчивости и умению понять экономическое состояние края, Важинский стал быстро богатеть, причем то направление, которое он дал своему хозяйству, дозволяло ему стать в довольно сносные отношения к крестьянам; этому последнему обстоятельству Важинский был обязан спасением своей жизни в минуту неожиданно вспыхнувшей грозы.
Весной 1648 года кончилось 2 года его аренды, хозяйство его процветало; амбары, кладовые, скотные дворы, гумна и «пивницы» были переполнены всяким добром.
Утром 29 мая арендатор суетился на дворе левухского замка, занятый осмотром и разбором только что пришедшего из Данцига транспорта с пряностями и сахаром. В это время, совершенно для него неожиданно, в замковый двор явилась в полном сборе левухская «громада». Занятый своим делом, Важинский собирался отослать посетителей, назначив им другое, более свободное время для разговора, но его поразил необычно торжественный вид пришедших; на вопрос, по какому делу явилась громада, крестьяне заявили, что они, питая к нему расположение, пришли предостеречь его по очень важному делу: ночью в Левухи приехали разведчики Хмельницкого, они привезли весть о разгроме польского войска под Корсунем (случившемся 26 мая) и объявили, что вслед за ними появятся передовые отряды Козаков и татар; ввиду этих известий громада советует Важинскому бежать немедленно, пока еще не явились нежданные гости. Сообщением громады Важинский был поражен как громом. Он, конечно, знал, что гетманы заняты походом против нового козацкого восстания, но был вполне уверен в своей безопасности; он полагался на силу и опытность польского войска и ожидал, что, по примеру прежних лет, после более или менее продолжительной кампании козаки будут усмирены и наказаны. Между тем, весь этот расчет был уничтожен одним ударом, и он без всякого приготовления очутился вдруг /616/ перед лицом непосредственно угрожавшей опасности. Думать о защите было немыслимо; хотя в его распоряжении и имелось несколько замков, хорошо вооруженных и снабженных достаточным количеством гаковниц, мушкетов, ядер, пороха и т. п., но гарнизона в них не было; вся надворная милиция Сенявского ушла вместе’с паном в лагерь гетманов, громада же оказала ему возможную долю снисхождения, предупреждая о близкой опасности, но, конечно, не намерена была взяться за оружие против своих единоплеменников для защиты имущества арендатора. Впопыхах Важинский сделал последние распоряжения; он поручил попечение над своим имуществом двум приближенным лицам, войту и писарю, захватил черес с червонцами и, приказав оседлать коня, «жалобно заплакав и бросив на произвол судьбы все свое богатство», ускакал в соседнее, арендуемое им, имение Городок; для безопасности несколько человек из Левухской громады проводили его верхом. Но и в Городке положение его оказалось не лучше, здесь также громаде известно уже было положение дел; проезжая через местечко, он заметил, что крестьяне вооружились и расставили вокруг местечка стражу. В замок, где остановился Важинский, явились евреи, жившие в Городке, с жалобой на то, что крестьяне не дают им выезжать из местечка; арендатор попытался было вступиться за них, но громада объявила, что до появления козаков не выпустит из местечка не только евреев, но и его самого; только после долгих переговоров Важинскому удалось выхлопотать пропуск для себя. Уезжая, он поручил свое имущество попечению войта и бурмистров, и просьбу о том же переслал в грановский магистрат, так как ехать в Гранов не решился. Затем снова сел на свою верховую лошадь и направился без определенной цели на запад. Через неделю Важинский через Бар и Каменец достиг, наконец, более спокойного убежища во Львове 1.

1 Характерные черты бегства Грановского арендатора: неожиданность появления Козаков, сочувствие к ним крестьян, сознание бессилия со стороны шляхты перед лицом раздраженного народонаселения и «жалобный плач» по поводу оставленного имущества повторяются во всех аналогических случаях этого времени; чертами этими изобилуют актовые свидетельства, они ясны и в записках современников. Для образца приведем два примера. В «Летописце» Иоакима Ерлича мы встречаем следующий рассказ: «Хмельницкий из-под Паволочи разослал свои полки в разные стороны, в том числе и в Полесье, где и меня, Иоакима Ерлича, они чуть было не захватили в Кочереве; спасая жизнь, я должен был бежать в лес... и пешком пришел в Печерский монастырь» (Latopisiec Ierlicza. T. 1. С. 69). Другой современник, также житель Брацлавщины, известный польский анналист Самуил Твардовский, так описывает свое бегство из хутора, кото-/617/рый ему принадлежал у села Зарубинец (ныне Липовецкого уезда): «Подобно другим и я, не ожидая дальнейших событий, бежал не с меньшей чем соседи поспешностью, захватив лишь с собой коробок с более ценным имуществом и с моими рукописями... и с грустью теперь вспоминаю о своем наследственном хуторе, о своей пасеке, которая была мне дороже Гибли, теперь же осталась далеко, брошенная своим хозяином» (Twardovski. Wojna domowa. Часть II. С. 36).

Остановившись в этом городе, Важинский поджидал приезда Сенявского с тем, чтобы потребовать от него или возврата арендной суммы, согласно условиям контракта, или, по крайней мере, получить взамен утраченной аренды на тех же условиях другие имения в Червоной Руси или Малой Польше. Сенявский действительно находился уже во Львове, но ему было не до Грановского арендатора: во время Корсунской битвы от вместе со всем штабом польской армии был взят в плен и отдан татарам. Тугай-бей помчал его в Крым, но на пути пленник заключил с мурзой условия, представлявшие некоторые выгоды для обеих сторон. Тугай-бей сообразил, что он должен будет в Крыму представить знатных пленников хану, и получит, на свою долю, только тех, которых хан ему пожалует; потому мурза решился увеличить эту долю до приезда в Бахчисарай. Он предложил Сенявскому, богатство которого было ему известно, отпустить его на волю за вы уп в 20 000 червонцев и распустил слух между татарами, что он освобождает пленника даром из-за благодарности, ибо некогда, так же точно попавши в плен к отцу Сенявского Прокопу, он был выпущен из плена. Сенявский принял предложенные условия, за скорую же и точную уплату выкупа поручились оставшиеся в плену гетманы. 4 июня он уже был во Львове и деятельно собирал свой выкуп, который вскоре и отправил, отдав его татарам, грабившим в то время окрестности Межибожа.
Вслед за тем Сенявский собрал из доходов своих имений и занял у львовских мещан значительные суммы и стал на эти средства вооружать новый полк для продолжения борьбы с козаками. Важинскому он советовал потерпеть, пока кончится кампания, обещая после усмирения Козаков вознаградить его убытки: или продлив срок Грановской аренды на несколько лет, или возвратив взятые у него 40 000 злотых. С собранным полком Сенявский отправился в польскую армию, двигавшуюся против Хмельницкого, в полной уверенности в победе; известно, что поход этот кончился печальным погромом у Пилявец. Самоуверенная армия рассеялась без боя, обратившись в стремительное бегство под впечатлением панического страха. Сенявский, несмотря на громкий эпитет «польского Ахиллеса», которым наградил его /618/ Несецкий, разделил общую участь: полк его рассеялся, и он вновь оказался во Львове без средств и на этот раз без надежды на скорое подавление козацкого восстания.
В следующем году война с Хмельницким возгорелась с новой силой. Сенявский, обременив новыми долгами свои поместья, опять вооружил полк и соединился с войском региментарей; вместе с ними он был осажден у Збаража. Сенявского судьба вообще не баловала в военных походах; под Збаражем же ему особенно не повезло; полку его достался пост, более всего подвергавшийся выстрелам козацкой артиллерии, и потому большая часть его была перебита во время осады; один из выстрелов опрокинул его палатку и т. п. Сам Сенявский не выдержал шестинедельной осады; удрученный голодом, недостатком воды и спокойствия, он пал духом и тяжело заболел. Когда, наконец, осада была снята вследствие Зборовского договора, он не имел силы подняться с постели и был вынесен из лагеря на носилках; поболев затем 8 месяцев, Сенявский умер.
Между тем, по силе статей того же Зборовского договора грановское имение Сенявских оказалось в той части Украины, которая была уступлена козакам. В имении этом, после поспешного выезда из него арендатора, крестьяне радостно встретили Козаков и стали в их ряды. При формировке козацких полков местечка Грановской волости вошли в состав Кальницкого полка; Левухи приписали к Терлицкой сотне, Городок и, вероятно, Гранов к Дашевской. Все добро, оставленное Важинским, сделалось добычей Козаков, и крестьян; в Левухах на первых порах доверенные люди его, войт и писарь, попытались было укрыть более ценное имущество; они свалили его в бочки и затопили в пруд, но попытка эта сделалась известной односельцам; после прихода козаков они раскопали плотину, спустили воду пруда и овладели потопленными бочками; писарь и войт за излишнюю преданность панским интересам и за действия, несогласные с требованиями громады, были казнены смертью.
После Зборовского договора возврат Грановщины во власть помещиков и их арендаторов сделался весьма сомнительным; впрочем, через два года после смерти Адама-Гиеронима Сенявского наследникам его на короткое время улыбнулась надежда. После Берестецкой битвы заключен был невыгодный для Козаков Белоцерковский договор, в силу которого район Украины, уступленный козакам, был сокращен до пределов Киевского воеводства; Брацлавщину заняли польские войска; в том числе в Гранове и его окрестностях разместился полк немецкой пехоты под начальством Крейца. В Виннице вновь открылось присутствие гродского /619/ суда Брацлавского воеводства; земские польские чиновники вступили в управление воеводством, и под прикрытием их власти и находившегося в воеводстве войска стали возвращаться помещики и их «официалисты» и арендаторы; в числе последних приехал и Бартош Важинский. Он явился в Гранов с надеждой вновь получить в свое владение богатую аренду и взыскать с жителей понесенные убытки; но надежды его не сбылись. По смерти Сенявского наследником имения остался его малолетний сын Николай-Гиероним, состоящий под опекой матери, Елены Сенявской, дочери коронного гетмана Станислава Потоцкого, и многочисленных опекунов, распределивших между собой заведывание разбросанными в разных воеводствах поместьями. Попечение над брацлавскими имениями выпало на долю местных землевладельцев: брацлавского стольника Людвига Незабитовского и брата его Яна. Опекуны вслед за появлением польского войска приняли в свое управление Грановщину и, когда явился Важинский, отказали в удовлетворении его претензий на том основании, что заключенный им срок четырехлетнего контракта уже истек, опекуны же не имели документальных свидетельств об изустных переговорах, которые вел во Львове Важинский с покойным Сенявским. Следуя инструкции опекунов, войты местечек не допустили бывшего арендатора ни в один из замков; он должен был возвратиться в Винницу и начать юридический процесс. 20 марта 1652 года он подал жалобу в винницкий гродский суд, требуя, с одной стороны, от наследников Сенявского вознаграждения за два года аренды, в течение которых он им не пользовался, с другой, взыскания с крестьян и мещан Грановщины стоимости оставленного им в имении движимого имущества. Вероятно, возник бы многолетний процесс, если бы он в самом начале не был прерван течением общих исторических событий. 1 июня новый погром уничтожил всю польскую армию: произошла роковая битва на Батоге, надолго решившая судьбу Брацлавщины; польские суды, урядники, помещики, арендаторы и официалисты исчезли с гораздо большей поспешностью, чем появились в начале года. Козацкие порядки стали твердой ногой в Брацлавщине; впрочем, порядки эти не принесли краю желанного спокойствия; козачество было достаточно сильно для того, чтобы опрокинуть врагов, но оно не стояло на той степени культурного развития, которая была необходима для правильного устройства нормальной гражданской жизни. Начался длинный период печальных смут, известный в народной памяти под именем «Руины», превративший, наконец, в пустыню всю западную половину Украины. Вмешательство иноземцев — поляков, турков, татар — и /620/ внутренние распри козацких партий, зазывавших на помощь то тех, то других соседей, сделали вскоре невозможным развитие сколько-нибудь правильной жизни в крае; испытывая грабежи, пожары, нападения от чужих и своих, угоняемые толпами в татарский полон, жители Брацлавщины теряют всякую надежду на возможность отстоять свои оседлости. В 1674 г., утомленные неопределенным и опасным положением, козаки и посполитые местечек и сел Кальницкого полка поднялись массой и пошли отыскивать новых, более спокойных мест для жительства; они поселились на берегу Орели, в нынешних уездах Кобыляцком и Константиноградском Полтавской губернии. Таким образом, к концу XVI столетия Брацлавщина опустела еще раз, точно так же, как некогда после Менгли-Гиреевского разорения. Только сорок лет спустя, когда вследствие Прутского договора шляхтичи опять получили возможность явиться в свои имения, брацлавская Украина стала вновь медленно населяться; в ней повторились еще раз те же колонизационные приемы, которые были испробованы полтора столетия назад; вновь объявлены были долгосрочные слободы, вновь помещики стали вести по преимуществу скотоводное хозяйство, отдавать в аренду имения предприимчивым спекулянтам и т. п.
Когда последний потомок Сенявских, гетман Адам-Николай, явился в Грановщину в 1714 году, он застал совершенную пустыню; вскоре он возобновил замок и восстановил городские права только в одном Гранове; Левухи и Городок оставлены были в положении слобод. Впрочем, Сенявский не особенно заботился о преуспеянии своих имений, он был стар и потомков мужеского пола у него не было, не было и наследников по боковым линиям, которые продолжили бы выгасавший род Сенявских. Старый гетман занялся исключительно благочестием, истратил огромные средства на устройство католических монастырей, 200 000 червонцев употребил на выкуп пленных из татарской неволи и прославился у современников кротостью и добротой нрава, не мешавшей ему, впрочем, сажать на кол крестьян при первой попытке протеста против панской власти. В 1726 году он скончался, и его обширные владения перешли в наследство по женской линии к Чарторийским. Последние управляли грановским имением при посредстве «губернаторов», т. е. управляющих. Несмотря на бесконтрольное почти положение последних, на богатой почве Грановщины вскоре вновь сгустилось население, и доходность имения стала быстро возрастать. В конце XVIII столетия в волости числилось уже кроме города Гранова 25 больших сел. Чарторийские особенно щеголяли в то время своей надворной козацкой /621/ милицией, славившейся красотой и дородством людей, богатством костюмов и строгой дисциплиной. В течение XVIII столетия два раза только Гранов был серьезно потревожен; в 1738 г. в город ворвался отряд гайдамаков, перебил евреев, умертвил губернатора и ограбил экономию, костел и лавки; тридцать лет спустя, в 1768 г., после взятия Умани, вновь Гранову пришлось испытать крутую расправу сподвижников Железняка; но это было уже последнее насилие, испытанное местечком; с того времени жизнь потекла мирно, но долго еще, почти целое столетие, массе населения жилось довольно тяжело. После подавления Колиивщины помещики почувствовали себя более безопасными, и условия крепостного быта стали тяжелее для крестьян; еще более власть помещиков усилилась под конец столетия, когда им можно было опереться на прочный государственный строй, признавший законность их власти. Грановщина оставалась во владении Чарторийских до 1831 года; только благодаря участию, какое принял князь Адам Чарторийский в политических событиях того времени, родовые имения его были конфискованы. Казалось бы, что жители должны, наконец, отдохнуть на свободе, в качестве государственных крестьян, после вековых волнений, сменявшихся подневольным тяжелым трудом. Но судьба еще хранила для них последнее испытание: Грановщина причислена была к району тех государственных имений Южного края, в которых решено было организовать военные поселения. Внутренняя история этих поселений, бесполезность их в военном отношении и способ их организаций, их экономическая непроизводительность, а также неимоверно тяжелое положение жителей, населявших имения, включенные в район поселений, — это предметы хорошо известные в нашей исторической литературе, и потому мы можем не останавливаться на них. Только в 1860 году, в период благодетельных реформ, коснувшихся всех сторон внутренней жизни края, уничтожен был институт военных поселений, и для Грановщины кончился, наконец, многовековой период волнений и страданий. /622/

Стаття вперше побачила світ в «Киевской Старине» (1888. № 1/3. С. 75 — 93). Відтворюємо текст за цією публікацією.
Це синтетична праця, що описує різні аспекти життя в панській вотчині Сенявських на Поділлі впродовж XV — XIX ст. Особливу увагу автор при-/771/діляє дослідженню процесу колонізації, боротьбі селян зі шляхтою і гайдамацьким рухом. І на сьогодні ця праця є кращим дослідженням із зазначеної теми.
http://litopys.org.ua/anton/ant24.htm

Подольская губерния, Брацлав.