Книги, статьи и ресурсы по ономастике\этимологии

Трактовки их порой существенно разнятся. Затрудняет проблему понимания княжеских прозвищ и то, что их происхождение рассматривается зачастую между прочим, в контексте изучения биографии того или иного князя, оказываясь в прямой зависимости от взглядов историка на деятельность своего героя. Не способствует в этой связи лучшему уяснению природы княжеских прозвищ и само рассмотрение их каждого в отдельности, ведь многие из них встречаются в одних и тех же текстах, что практически не учитывается. Между тем, сопоставление прозвищ древнерусских князей как между собой, так и с прозвищами, бытовавшими в других культурах, позволит, как представляется, взглянуть на проблему более широко и выявить разного рода нюансы, ранее ускользавшие от внимания исследователей. Цель настоящей работы — опираясь на совокупный историографический опыт и используя метод компаративистики, попытаться определить внутренний смысл некоторых прозвищ древнерусских князей и наметить дальнейшие пути в их изучении.
Среди древнерусских князей, которых мы знаем почти исключительно с прозвищами, находятся Ярослав Мудрый, Владимир Мономах, Юрий Долгорукий, Андрей Боголюбский, Всеволод Большое Гнездо, Александр Невский, Иван Калита, Семен Гордый, Иван Красный, Дмитрий Донской, Василий Темный и ряд других.
Однако лишь единицы из этих прозвищ были даны их носителям современниками (Мономах и, возможно, Боголюбский). Да и то, Мономах — это, строго говоря, не прозвище, а родовое имя матери Владимира, родственницы византийского императора Константина IX Мономаха.
Оно было у князя с рождения и прозвищем в собственном смысле слова считаться не может. Владимир сам писал в начале своего «Поучения»: «Азъ худыи, дедомъ своимъ Ярославомъ, благословленымъ, славнымъ, нареченыи въ крещении Василии, русьскымь именемь Володимиръ, отцемь възлюбленымь и матерью своею Мьномахы». Из этих слов, как замечал С. М. Соловьев, «видно, что Мономах не был прозванием, но именем, данным при рождении, точно таким же, каким были Владимир и Василий. Ярослав хотел назвать первенца внука от любимого сына Владимиром-Василием в честь отца своего; отец и мать — Мономахом в честь деда по матери, императора греческого; естественно, что Всеволод гордился происхождением сына своего от царя». Что же касается прозвища Андрея Юрьевича, то, по аргументированному мнению С. В. Заграевского, и оно изначально таковым не являлось, а представляло собой «вполне обычное почетное титулование князей», звучавшее как «Боголюбивый» / «Боголюбимый», «Христолюбивый» / «Христолюбимый». «В каких-то случаях, — пишет исследователь, — оно могло быть эпизодическим, в каких-то — постоянным, но главное — обычным и общепринятым. И когда Андрей совершил столь впечатляющий поступок, как заложение в течение одного 1158 года города, двух церквей (Рождества Богородицы и Покрова на Нерли) и Успенского собора во Владимире, вряд ли современники могли обойтись без такого титулования». Учитывая, впрочем, подчеркиваемую в летописях нарочитую религиозность Андрея, сопутствующую ему удачу на поле брани и т. п., С. В. Заграевский предполагал, что как до, так и после 1158 г. применение к нему эпитетов «Боголюбивый» или «Боголюбимый» было «еще более употребительным, чем в отношении других князей». Лишь в дальнейшем, по мнению исследователя, «наличие основанного князем Андреем города Боголюбова... не могло не способствовать тому, что почетный титул “Боголюбивый”, “Боголюбимый” и, соответственно, “Боголюбский” превратился в прозвище, закрепился за князем на много столетий и нашел отражение в его “Житии”». Именно благодаря последнему, написанному в начале XVIII в., собственно, и утвердилось мнение о том, что князь был назван Боголюбским по своей резиденции, отстроенной под Владимиром-на-Клязьме, в который Андрей перенес столицу своего княжества.
Все остальные упомянутые выше прозвища возникли спустя столетия после смерти князей. В древнерусских летописях встречаются в основном не прозвища, а так называемые «некрологические характеристики». Так, старший сын Владимира Мономаха Мстислав Владимирович в посмертной похвале в Киевском своде XII в. был назван «Великим». Летописец при этом сравнивал Мстислава с его отцом Владимиром Мономахом и «великими» именовал обоих: «се бо Мьстиславъ великий и наследи отца своего потъ Володимера Мономаха великого. Володимиръ самъ собою постоя на Доноу, и многа пота оутеръ за замлю Роускоую, а Мьстиславъ моужи свои посла, загна Половци за Донъ и за Волгу за Гиик, и тако избави Богъ Роускоую землю от поганых»9.
Традиция добавления к имени Мстислава прозвища «Великий» была, по мнению В. В. Долгова, заложена В. Н. Татищевым, который писал: «Он (то есть Мстислав. — А. И.) был великий правосудец, в воинстве храбр и доброразпорядочен, всем соседем его был страшен, к подданным милостив и разсмотрителен. Во время его все князи руские жили в совершенной тишине и не смел един другаго обидеть»10. Сообщая о кончине другого Мономашича — Андрея, летописец назвал его «добрым»: «Тое же зимы (1141 г. — А. И.) преставися благоверный и христолюбивый князь добрый Андрей Володимеричь, Переяславли, месяца генваря въ 22 день; а въ третий межю деся... похороненъ у святаго Михаила»11.
Близкую природу имеет и прозвище «Удалой» или, точнее, «Удатный» по отношению к князю Мстиславу Мстиславичу, применявшееся к нему в историографии начиная с С. М. Соловьева12. В посмертной характеристике Мстислава в Галицко-Волынской летописи отмечалось: «Потомъ же Мьстиславъ великыи оудатныи князь оумре»13. Комментируя это сообщение, А. А. Горский справедливо замечал, что «Удатный» здесь «не является прозвищем. Хотя это определение и стоит в тексте ниже имени, относится оно не к нему, а к последующему слову “князь”... Таким образом, перед нами единичное определение, констатация, что Мстиславу в жизни сопутствовала удача»14.
Для древнерусской эпохи княжеские прозвища были, таким образом, не характерны. Прозвищами современники наделяли в основном бояр, которых было гораздо больше, чем князей, и которых необходимо было как-то различать. Например, воевода киевского князя Владимира Святославича носил прозвище Волчий Хвост. Некий галичанин Олекса звался Орешек, боярин Вячеслав (тоже из галичан) — Толстым, а «муж» Даниила Галицкого Константин — Положишило15
По поводу трактовки княжеских прозвищ существуют различные мнения, но чаще всего полагают, что они сочинялись в быту, указывая на свойства характера, доблести, те или иные физические особенности, увечья и т. п.
Выделяют также поссесивные (или владельческие) прозвища. Очень часто при этом, объясняя значение того или иного прозвища, историки упускают из виду тот факт, что практически все они возникли значительно позже времени жизни своих владельцев, о чем свидетельствует достаточно поздняя их фиксация в источниках. Можно, конечно, полагать, что позднейшая традиция донесла прозвища, данные князьям в более раннее время, но это соображение представляется маловероятным.
Большинство княжеских прозвищ в целом выглядят достаточно прозрачными. Это Ярослав Мудрый16, Всеволод Большое Гнездо17, Александр Невский18, Семен Гордый19, Иван Красный20, Дмитрий Донской21, Василий Темный22 и ряд других. Однако при внимательном изучении может оказаться, что вполне очевидные, на первый взгляд, прозвища являются не столь и очевидными. Даже, казалось бы, столь прозрачное по своему значению прозвище «Храбрый», с которым в историю вошел князь Мстислав Ростиславич, сын Ростислава Мстиславича, вовсе необязательно свидетельствовало о его личной храбрости. Прежде всего, следует заметить, что в повествующих о его делах Ипатьевской и Лаврентьевской летописях этого прозвища мы не встречаем. Впервые, по наблюдению Т. Л. Вилкул, оно фиксируется в Новгородской первой летописи младшего извода, причем не в самом тексте летописи, а во внелетописной статье «А се князи великаго Новагорода»,
где находим целый ряд подобных эпитетов: «Мстиславъ Безъокыи; а по том Красныи Ярославъ, внукъ Юрьевъ... Мьстиславъ Храбрыи Ростиславличь... Александръ Храбрыи»23. Применение эпитета «Храбрый» по отношению к Александру Ярославичу, одержавшему победы над шведами на реке Неве в 1240 г. и ливонскими рыцарями на льду Чудского озера в 1242 г., вопросов не вызывает. Но почему храбрым был назван Мстислав Ростиславич? За ним, как подметила Т. Л. Вилкул, «никаких особых геройств... не числится, хотя в Киевском своде летописец Ростиславичей всячески старался выделить (или даже присочинить) его подвиги»24. По наблюдению украинской исследовательницы, на получение Мстиславом такого эпитета могла повлиять Александрия Хронографическая, где храбрость — слово, вообще достаточно редкое для летописей — связывалась с образом Александра Македонского25. Вполне возможно в этой связи, что возникновением своего прозвища Мстислав был обязан уподоблением его книжником Александру Македонскому. Подтверждением этому может служить буквальное текстуальное заимствование из Александрии в описании смерти Мстислава. Речь идет о сцене, где перед умирающим Александром проходят воины и один из них говорит: «добре же бы и намъ с тобою умрети, створшему макидонъ великую свободу». В Киевском своде после смерти Мстислава «мужи» его плачут: «добро бы ны господине с тобою умрети, створшему толикую свободу новгородцем от поганых»26.
Не все так просто и с прозвищем Юрия Долгорукого. Как неоднократно отмечалось в научной литературе, оно восходит к летописанию XV в.27 В родословных статьях «Кто колико княжилъ» и «А се князи русьстии», читающихся перед Комиссионным списком Новгородской Первой летописи младшего извода, Юрий назван сначала «Долгая Рука» (причем дважды) и собственно «Долгоругыи»28. Только начиная с этого времени, данное прозвище постепенно закрепляется за князем. Мотивацию его обретения исследователи, как правило, усматривают в настойчивых устремлениях суздальского князя дотянуться из далекого Залесья своими загребущими руками до киевского юга29. Добывание киевского стола и вправду составляло для Юрия едва ли не основное содержание его политической жизни. Однако данное обстоятельство, как представляется, не было решающим аргументом в выборе северо- восточными книжниками прозвища для этого князя. Примеры подобных, чисто умозрительных прозвищ, в Древней Руси неизвестны. Да и стремление Юрия стать киевским князем было отнюдь неудивительно30. Высказывавшееся в литературе мнение о связи происхождения прозвища князя с его конкретной физической особенностью — непропорционально большими руками или слишком длинными пальцами31 — каких-либо материальных оснований не имеет32 и представляет собой не более чем догадку. Более вероятной представляется версия о книжном происхождении прозвища Юрия Владимировича. Давно было подмечено, что в хронографических сочинениях, с которыми русские книжники были хорошо знакомы, прозвище «Долгорукий» носил персидский царь Артаксеркс I33. Первым, кто сопоставил прозвища Юрия и Артаксеркса, был Н. М. Карамзин, приписавший, однако, свое наблюдение почему-то М. М. Щербатову34. В дальнейшем оно было поддержано и развито А. С. Орловым, который, в частности, утверждал, что «некоторые древнерусские прозвища несомненно переведены с греческого; например, Юрий “Долгорукий”. В византийской хронике Амартола Артаксеркс назывался “Макрохейр”, т. е. Долгорукий»35. Никаких аргументов для обоснования этой точки зрения А. С. Орлов, однако, не приводил. Поэтому в историографии она до последнего времени оставалась маргинальной.
Отрицая возможность книжного происхождения прозвища Юрия, А. Ю. Карпов, в частности, писал, что оно «накрепко прилепилось к князю» еще при его жизни. Основанием так считать для него послужило присутствие данного прозвища «во множестве памятников, начиная уже с XVI века, — причем не только новгородских, но и московских, тверских, ростовских»36. Причины же отсутствия его в более ранних источниках, более-менее современных Юрию, А. Ю. Карпов оставил без объяснения. А. В. Сиренов, напротив, признал, что прозвище Юрия Долгорукого имеет позднее происхождение. Однако и он в этом вопросе не встал на позицию Н. М. Карамзина и А. С. Орлова, предпочтя ей «обращение к широко распространенной в то время практике сочинения прозвищ в быту». Согласно его предположению, «в прозвище “Долгая рука” / “Долгые рукы” термин “рука” означает некие властные полномочия, а слово “долгий” употреблено в смысле “значительный”. “Долгая рука” здесь — человек, обладающий большой властью. Автору статьи “А се князи рустии” было важно подчеркнуть значительность основателей династии. Прозвище Владимира Мономаха вполне соответствовало этой задаче, следовало и для его сына сочинить нечто подобное»37. Впрочем, А. В. Сиренов признавал, что предложенное им толкование прозвища Юрия Долгорукого носит «предварительный и даже гадательный характер, этот вопрос нуждается в обстоятельном изучении». Наблюдения исследователя касаются к тому же только таких форм прозвища князя как «Долгая рука» и «Долгые рукы». Форма же «Долгоругый», то есть Долгорукий, как он и сам признавал, «возможно, имеет книжное происхождение»38. Версию о литературном происхождении прозвища Юрия сбрасывать со счетов, таким образом, не приходится. Именно она представляется наиболее вероятной, лучше всего отвечающей характеру древнерусского историописания, опиравшегося на библейские тексты и тексты переводных греческих хроник39. Однако, если попытаться определить вероятные мотивы переноса на князя прозвища персидского царя, то окажется, что кроме своего прозвища «Долгороукыи», Артаксеркс более не выказывает иных качеств, которые бы сближали его с Юрием40. Так, согласно данным источников, Артаксеркс был мудрым и добрым правителем, отличавшимся щедростью, а кроме того — прекрасной внешностью и воинской доблестью41. О добродетелях же Юрия летопись высказывается довольно сдержанно. Даже сообщая о его смерти, летописец не сложил ему обычной похвалы. Памятным стал лишь «обед силен», устроенный Юрием в 1147 г. во время встречи со своим союзником Святославом Ольговичем и его сыновьями в Москве42.
Только много позднее, под влиянием религиозно-политических идей, сложившихся в кругу московских книжников XV–XVI вв., историческая память о Юрии Долгоруком, претерпев определенную трансформацию, получила иную, более благоприятную для князя окраску. Возможно, в этой связи, создавая образ милостивого и щедрого («что имаше в своих руках раздающе нуждавшим») князя Юрия Владимировича — предка московских правителей, положившего «начало Московскому царствию», — московские книжники-историографы и вдохновлялись примером «доброго и щедрого» царя Артаксеркса I Долгорукого, который позволил священнику и книжнику Ездре отправиться из Вавилона в Иерусалим и дал ему «все по желанию его, так как рука Господа, Бога его, была над ним» (Езд 7:6). Артаксеркс издал указ, повелевавший Ездре на все собранное серебро и золото, «которое царь и советники его пожертвовали Богу Израилеву, Которого жилище в Иерусалиме» купить «волов, овнов, агнцев, и хлебных приношений к ним и возлияний для них, и принести их на жертвенник дома Бога нашего в Иерусалиме» (Езд 7:15–17). Благодаря такой щедрости Артаксеркс упоминается в одном ряду с Киром и Дарием в книге Ездры (Езд 6:14) как тот, чье расположение способствовало строительству «дома Божия» в Иерусалиме, хотя фактически храм был построен при Кире и Дарии. Уподобление Юрия Артаксерксу Долгорукому могло быть скрыто и в указании на превосходство князя над своими старшими братьями. Седьмой сын Владимира Мономаха, по мнению составителей Степенной книги, «истинный же наследникъ оте- честву Русьскаго царствия... аще и не въ Киеве тогда начальствуя, но въ Суждале гос- подьствуя и въ Ростове, честию же преспевая паче всехъ старейшихъ во братии своей, паки же и Киевскую державу приятъ»43. Эта «честь» могла выражаться не только во владельческом достоинстве кратковременного обладателя киевского великокняжеского престола, но и в «доброчестии» князя, предполагаемом величии его духа и поступков, сопоставимых с качествами персидского царя Артаксеркса I Долгорукого44. Весьма любопытным является и прозвище Калита (от слова, обозначавшего кошель, сумку для денег45), с которым в историю вошел внук Александра Невского московский князь Иван Данилович. «В прозвище московского князя, — писал М. Н. Тихомиров, — порой готовы видеть какую-то иронию. Мошна — вот что могли сказать современники или ближайшие потомки об Иване Даниловиче, как полунасмешливо-полузавистливо отзываются люди о богатых и одновременно скопидомных хозяевах». Но прозвищу московского князя, как замечал историк, «придавалось и более благоприятная окраска, изображающая его благотворителем, всегда носившим сумку с деньгами для раздачи бедным»46. Именно этой последней М. Н. Тихомиров и отдавал предпочтение, ссылаясь на упоминания в поздних источниках о щедрости Ивана Калиты. В житии преп. Пафнутия Боровского, написанном
в XVI в., в частности, прямо отмечалось: «нарицаху его Калитою сего ради: Бе бо милостив зело и ношаше при поясе калиту всегда насыпану сребряниць и куда шествуя даяше нищим сколка вымется»47. Однако, справедливости ради следует заметить, что этот же самый памятник содержит некоторые основания и для противоположной трактовки прозвища князя. Речь идет об ответе нищего, который упрекнул Ивана Калиту за жадность: «Ты несытый зеницы, и зде царствуеши, и тамо хошещи царствовати»48. Источники, таким образом, не дают однозначного ответа на вопрос, почему Иван Данилович был прозван Калитой. Историки же, как правило, отдают предпочтение той трактовке, которая в большей степени отвечает их «идейной ориентации»49. Н. С. Борисов полагает, например, что прозвище это «дано было Ивану за доброту и сострадание к несчастным». Несколько его «иронический оттенок» убеждает его в том, что «оно родилось в народе, а не выдумано придворными книжниками. Подобно тому, как Александр Невский остался в памяти народа как храбрый, а Иван IV как грозный правитель, — так Иван Данилович стал в ней символом правителя доброго. Именно так его и называет один древний источник — Иван Добрый... Первое прозвище, Калита, вытеснило второе благодаря своей оригинальности и звучности. Но, в сущности, они обозначают одно и то же. В историю Руси он по праву должен войти как Иван Добрый»50. И. Н. Данилевский, напротив, пишет об Иване Калите как правителе, который «не прославил себя практически ни единым добрым делом»51. Под его пером он предстает, прежде всего, в качестве участника карательного ордынского похода на Тверь 1327 г., правителя, которого нельзя «попрекнуть... излишним человеколюбием или жаждой “положити душу свою за многыя душа”». Поэтому историку не верится в легенды: «не милосердием сохранял авторитет Иван Калита, а жесточайшим корыстолюбием. Только оно давало возможность выжить и победить»52. Непосредственно на происхождении прозвища «Калита» И. Н. Данилевский, однако, не останавливался. Н. С. Борисов же, уделяя этому вопросу внимание, исходил из того, что прозвище пристало к Ивану Калите «очень рано», то есть восходит ко времени его жизни, а не является позднейшим домыслом. К такому же мнению в свое время склонялся, рассматривая прозвище «Калита», и М. Н. Тихомиров. Согласиться с ними мы, однако, не можем. Как и прозвище «Долгая Рука», «Долгорукий», оно впервые встречается в родословных статьях, помещенных перед комиссионным списком Новгородской первой летописи. Последняя по филиграням надежно датируется серединой XV в.53, то есть временем спустя более столетия после смерти Ивана Даниловича. Вообще нужно сказать, что именно в этих статьях мы впервые встречаем и другие известные княжеские прозвища, являющиеся, несомненно, вымышленными. Помимо Мстислава Храброго, о котором речь шла выше, это Всеволод Великое Гнездо, Александр Невский и целый ряд других. Примечательно при этом, что Александр Ярославич назван и Невским, и Храбрым, что, как и в случае с разными вариациями прозвища Юрия, очевидно, свидетельствует о неустойчивом характере прозвища, а значит — и недавнем его появлении. Награждены прозвищами оказались и сыновья Александра, поименованные по стольным городам их княжений — Даниил Московский, Дмитрий Переяславский, Василий Костромской, Андрей Городецкий. Все эти прозвища, как заметил А. В. Сиренов, «весьма характерны. Три из них образованы по одному принципу: Долгая Рука, Великое Гнездо, Калита». Это, по мнению исследователя, «свидетельствует о единовременном их появлении, а именно о том, что они были вымышлены автором статьи “А се князи рустии”, который решал важную для своего времени идеологическую и историософскую задачу утверждения династии московских князей»54. Учитывая это, сложно представить, чтобы прозвище «Калита», как и «Долгая Рука» или «Великое Гнездо», имело негативную окраску55. Как мы помним, согласно житию преп. Пафнутия Боровского, Иван Калита получил свое прозвище благодаря якобы присущей ему исключительной щедрости и нищелюбию. Аналогичным же образом в одной из поздних редакций «Повести о начале Москвы» было прокомментировано и прозвище Юрия Долгорукого, который стал прозываться так будто бы потому, что «зело был из отрочества своего милостив и податлив ко всем своим безпомощным своею десницею, аще что имяше в руках своих, то все раздаяше требующим»56. Роднит прозвища Юрия Долгорукого и Ивана Калиты еще один факт — существование им книжных параллелей. Если прозвище «Долгорукий» было знакомо новгородскому книжнику, прежде всего, из Хроники Георгия Амартола, то прозвище «Калита» он мог встретить на страницах Библии. Так в ней прозывался один из Левитов, глава рода (Неем 10:10), поучавший Закону Господа и читавший перед народом Закон Господа, объясняя притом чтение (2 Езд 9:23, 48). Прозвище московского князя могло пониматься, таким образом, не только буквально, но и символически57. Основы такого понимания деятельности Ивана Калиты были заложены, по-видимому, еще им самим. В записи на так называемом Сийском Евангелии, написанном в 1340 г., незадолго до смерти великого князя, «повелением» чернеца Анании (монашеское имя Ивана Даниловича), содержится наиболее развернутая и интересная оценка подобного рода. Среди прочего в заслугу Ивану Калите в Похвале ставится забота о распространении православия, строительство церквей, борьба с ересями и покровительство духовенству: «...в то бо время благочестию велию восиавши, многимъ ствятымъ церквамъ съзидаемымъ, оучьнию божественых словесъ от оустъ иего иако источнику велию текущю, напаяющи благочестивых святитель сердца, и христолюбивахъ въ иего державе люди. Безбожнымъ иересам преставшимъ при иего державе, ...любяи святительскыи санъ, постничьскоие житъие любя и оудержае правоверную святую вероу. Сирымъ в бедахъ помощник, вдовици от насилник изимая яко от уст лвов»58. Примечательно, что в Похвале он предстает не только царем, но и апостолом. Вся деятельность Ивана Калиты, как подмечал в этой связи Н. С. Борисов, «была проникнута пафосом Священного Писания»; князь «всю жизнь ощущал себя божиим избранником, призванным исполнить провиденциальную миссию... Свою государственную деятельность он понимал как апостольское служение»59. Добавим к этому, что так ее понимать мог не только сам князь, но и древнерусские книжники, приложившие немало сил для легитимации власти дома Ивана Калиты над русскими землями. Венцом этих усилий следует признать Степенную книгу, в которой он предстает как «благородный, Богомъ избранный приемникъ и благословеный наследникъ благочестивыя державы боголюбиваго царствия Русьския земльля великий князь Иванъ Даниловичь, рекомый Калита, внукъ блаженнаго Александра — десятый степень отъ святого и равноапостольнаго Владимера перваго, отъ Рюрика же третийнадесять»60. На протяжении всего повествования о нем, Иван Калита выступает здесь в качестве «благочестия держателя», «боголюбиваго великаго князя..., православиемъ сияюща и богоугодно живуща и всякими добрыми делы украшена и милостива до нищихъ и честь велию подавающа служителямъ святыхъ Божиихъ церквей и техъ учению внимающа»61. Таким образом, прозвища древнерусским князьям давались, как правило, не современниками, а потомками. Одна из первых попыток их изобретения была предпринята в начале XV в. в родословных статьях, читающихся в Новгородской Первой летописи младшего извода. Присутствие в этих статьях целого ряда прозвищ наводит на мысль, что они возникали не стихийно, а именно изобретались, причем в виде некоего целостного комплекса, в соответствии с создаваемой исторической концепцией. В историографии XVI–XIX вв. традиция изобретения прозвищ древнерусских князей была продолжена. В силу довольно позднего возникновения большинства из них, сложно согласиться с распространенным в историографии представлением,
что в основной своей массе прозвища отражали реальные черты характера или физические особенности. Более вероятным представляется, что, по крайней мере, некоторые из них имеют книжное происхождение. Поиски княжеским прозвищам параллелей в литературе, составлявшей круг чтения летописца и его потенциального читателя, представляются весьма перспективными и должны быть продолжены.