Тифлис-Тбилиси, ссылки, фото

Художник Петр Захаров-Чеченец

«Однажды русский генерал
Из гор к Тифлису проезжал;
Ребенка пленного он вез.
Тот занемог, не перенес
Трудов далекого пути;
Он был, казалось, лет шести,
Как серна гор, пуглив и дик
И слаб и гибок, как тростник.
Но в нем мучительный недуг
Развил тогда могучий дух
Его отцов».


В жизни Петра Захаровича Захарова (1816-1846) счастливые стечения обстоятельств неотделимы от трагических. Свои работы он подписывал «Захаров-Чеченец», «Захаров-Дадаюртский».

Во время войны на Кавказе в 1819 году он остался сиротой. После боя у селения Дады-Юрт трехлетнего мальчика подобрали солдаты, которыми командовал А.П. Ермолов. Мальчика окрестили Петром, а отчество и фамилию он получил по имени солдата Захара Недоносова, который его выходил. Позже Петра отдали на воспитание П.Н. Ермолову, двоюродному брату знаменитого генерала. Заметили, что мальчик имеет способности к рисованию. П.Н. Ермолов, желая дать ему соответствующее образование, пытался устроить его к В.А. Тропинину, с которым они жили по соседству, но тот учеников не брал. Тогда мальчика определили к живописцу П.А. Дубровину. Ермолов хлопотал об устройстве в Академию художеств. Наконец, с помощью Общества поощрения художников и его председателя П.А. Кикина, Петр Захаров стал учеником академии. Общество поощрения художников приняло его на содержание. Соучениками Захарова были С. Зарянко, М. Скотти, Ф. Моллер. К сожалению, ученические работы Захарова, портреты, исполненные в Петербурге, не сохранились. Получив звание художника в 1836 году, Захаров остался в Петербурге, в Москве у Ермолова бывал наездами. «Теперь занимаюсь портретами, даю уроки рисования, надеюсь, скоро, может быть, поправятся мои обстоятельства…». Семья Ермоловых помогла ему расширить круг заказчиков. Происхождение, обстоятельства воспитания вызывали к нему особый интерес. Писатель-путешественник А.Н. Муравьев пожелал писать у него свой портрет, он же рассказал о Захарове М.Ю. Лермонтову. Эпизоды жизни художника напоминают судьбу героя поэмы «Мцыри».
За портрет А.П. Ермолова 27-летний художник получил звание академика.

До сих пор неизвестно кто изображен на портрете «Неизвестного в бурке с ружьем». Портрет вызывает желание видеть в нем автопортрет Захарова. Но, как считают знатоки военного костюма, портретируемый изображен в военной форме воевавшего на Кавказе Нижегородского драгунского полка. Ружье прятали в меховой чехол для защиты от сырости. Бурка и меховая шапка – обязательные принадлежности в кавказских суровых условиях (например, известный портрет Лермонтова в бурке). Бурка служила как бы знаком принадлежности к особому кругу людей, «кавказцам».
После Академии П.Захаров жил в Петербурге. Надеялся получить возможность поехать за границу пенсионером Академии или Общества поощрения художников, но безуспешно. Из письма П.Н. Ермолову: «… здесь в Петербурге, как вам известно, я не имею никого, подобного Вам, который принял бы во мне равное участие. Только один был добрейший для художников Петр Андреевич [Кикин], который мог сделать многое … Что касается до чужих краев, то скажу, что если и чувствовал бы себя достойным быть посланным за границу, то и тогда зависит не от меня…»


У Захарова началась болезнь легких. Он вынужден покидать Петербург, жить на даче в Парголове, летом в Москве у Ермоловых. Пробовал служить в Военном министерстве – делать рисунки для трудов по истории военного костюма. Болезнь прогрессировала, поэтому покинул службу. В 1842 году переехал жить в Москву к Ермолову: «Надеюсь найти у Вас в Москве кусок хлеба да покой, хоть стыдно в мои лета думать о покое, да здоровье то изменило …»
В Москве Захаров лечился у известного врача И.П. Постникова. После смерти П.Н. Ермолова в семье Постниковых он нашел поддержку и дружеское расположение. Благодаря Постниковым Захаров познакомился с знаменитыми людьми Москвы: врачом И.Ф. Иноземцевым, историком, профессором Московского университета Т.Н. Грановским.
.Весной 1846 году П.Захаров обвенчался с А.П. Постниковой, которая уже страдала чахоткой, и к лету её уже не стало. Сам художник не дожил до осени. О его кончине сообщили петербургские газеты. Поэтому можно предположить, что он умер и похоронен был в Петербурге.
В 1963 году работы «Чеченец в бурке», «Портрет неизвестного» и три рисунка были переданы в Музей изобразительных искусств в Грозном. На данный момент все они считаются пропавшими. В Третьяковской галерее хранится семь живописных полотен и девять рисунков, в Русском музее – два произведения, в Эрмитаже – пять

Статья подготовлена по материалам детского журнала «Юный художник». Статья в журнале была опубликована в середине-конце 1970-х
Пишет Александра Смолич (amsmolich)
https://amsmolich.livejournal.com/217142.html

Автобиографические воспоминания Валериана Александровича Бельгарда.
(См. «Русскую Старину», январь 1899 г.)
В Тифлисе я нанял квартиру у немца-колониста, стал ежедневно ходить в госпиталь и, считаясь больным, мог ни к кому из начальства не являться. Вдруг, через несколько дней, получаю предписание явиться к главнокомандующему, генералу Головину. Надев полную форму, я в назначенный час отправился к нему не без некоторого беспокойства: думал, уж не пришла ли какая-нибудь жалоба на меня от полкового командира. Но это беспокойство оказалось напрасным. Головин принял меня в кабинете и начал разговор тем, что много обо мне слышал и желал поглядеть на меня. Он наговорил мне кучу любезностей, спросил о моем здоровье и о дальнейших предположениях. Я отвечал, что чувствую необходимость отдохнуть и желал бы получить отпуск за границу. На это Головин сказал, что я имею полное право на отдохновение, но что он лично меня просить, если только здоровье мое сколько-нибудь это позволяет, обождать с отпуском, так как он на меня рассчитывает в виду предстоящей, быть может скоро, экспедиции под его личным начальством. «У меня мало надежных баталионных командиров, — прибавил Головин; — я только и надеюсь на вас, да на Радзивилова». Отпуская меня, Головин сказал, чтоб я жил в Тифлисе сколько хочу и лечился, чтобы набраться сил и потом идти с ним, брать аул Чиркей.
В Тифлисе мне жилось очень весело. Старых знакомых по гвардии было много. Тут был племянник Головина, состоявший при нем адъютантом, и другой адъютант, Муравьев, впоследствии граф Амурский: Валериан Муравьев и Дессимен — оба мои корпусные  товарищи. Вскоре я получил приглашение к Головину на раут. Эти рауты были очень торжественны и напоминали собою придворные балы. В назначенный час главнокомандующий выходил из внутренних апартаментов в залы и обходил собравшихся гостей. На этот раз Головин вышел видимо озабоченный и, не глядя ни на кого из собравшегося генералитета прямо, прошел в дальний конец залы, ко мне. К общему изумлению, он взял меня, смиренного армейского майора, под руку, отвел к окну и долго со мной разговаривал. Он был озабочен только что полученным им донесением от Клугенау о неудачной экспедиции на аул Цельмес. Головин спросил, слышал ли я об этом, и после отрицательная ответа рассказал мне содержание донесения и спросил о моем мнении о причинах неудачи.
Я знал, что восточные народы при поражениях быстро падают духом, но зато при малейшем успехе силы их удесятеряются. С опытными кавказскими военачальниками неудачи в то время редко случались; но когда наезжали из Петербурга генералы, желавшие отличиться, им казалось, что легко мимоходом пожать лавры, ведя в экспедицию боевые кавказские войска. Неопытность этих любителей отличий часто вела к печальным последствиям.
http://www.vostlit.info/Texts/.../text2.htm

О городе Тифлисе.
(Из Путешествия г-на Гамбы, Французского Консула в упомянутом городе, 1826 года.)
Тифлис разделяется рекою Куром, или Курою, на две части. На правой стороне лежит старой город, серные теплицы и город новой; на левой - предместия Ивлабари, Исани и еще деревня, обитаемая Немцами. Как старой мост через реку уже клонился к разрушению, то за три года перед сим построен новый из дерева, об одной арке. В 1820 году я сам видел, как все почти улицы в старом городе загромождены были развалинами - следствие Персидского нашествия; с трудом отворялись низкие двери домов, почти ровных с землею; плоские крыши на некоторых едва служили признаками узких и кривых улиц. Но трех лет было достаточно к тому, чтобы городу Азиятскому дать всю благовидную наружность Европейской образованности. Улицы вытянуты довольно широкие и прямые, а жители к назначенному сроку обязаны были выстроить домы, вышиною от 12 до 14 футов, из жженого камня. Для приготовления сего материала отведено было пространное место. Работою занимались солдаты; другие валили дубовые деревья. Строевой лес сплавливали по Куре к Тифлису, и здания в новом городе построены со скоростию, едва вообразимою. Мало помалу засыпаны были рвы в старом городе, которой в продолжение немногих лет соединен с новым; тут пространство места дозволяло уже выводить улицы шириною в 60 Футов. Прекрасные площади, казармы, больницы, здания для присудственных мест, частию из жженого камня, частию из кирпича высушенного на солнце, старанием Генерала Ермолова были окончательно построены, и ничто неможет сравниться с тою деятельностию, с которою он украсил, или даже совсем перестроил главный город Грузии. Распространение Тифлиса есть первый предмет его [71] удовольствий; Генералы, Князья тамошнего края и богатые Армяне друг другу соревнуют в сооружении красивых зданий. Особенно отличается в новом городе со вкусом построенный дом Князя М-а. Но изо всех соорудителей новых зданий самую большую похвалу заслуживает Нарсес, Армянский Архиепископ в Тифлисе. Сей великодушный Архипастырь построил в новом городе до невероятности огромный караван-сарай, или дом пристанища для путешественников - заведение, предзнаменующее обширную, деятельную и цветущую торговлю города. Он же учредил училище и поместил в нем учителей главнейших языков Европейских и Азиятских, на тот конец чтобы одноземцам своим преподать наставления, которых им доныне вовсе недоставало. В 1822 и 1823 годах 400 Армянских Фамилий, и в числе их семеро священников, перешло из Турецких владений; оне поселились в разных деревнях Сумхетии.
Таким образом гражданственность Европейская мало помалу распространяется в Азии. Между прочим содействует тому и достопочтенный Нарсес, принадлежащий к Армянской нации, прежде многолюдной и уважаемой, ныне порабощенной, рассеянной, униженной. Не только в качестве Архиепископа, но и как Глава народа, он признал за благо мирское учение соединить с духовным, и сим средством старается он Армян создать достойными подданными Российской Империи. - Число жителей в Тифлисе час от часу возрастает; ибо там ищут убежища Армяне от притеснителей Персидских и Турецких. В Азиятской Турции господствуют всеобщее безначалие, насильства и беспорядки. Паши и вооруженная часть народа ни мало не помышляют о восстановлении тишины и благоустройства. В Персии даже самой сбор доходов имеет тесную связь с притеснением и насильствами: в каждом Ханстве подати предоставлены, губернатору, с такими лишь условием, чтобы он вносил в казну Шаха определенную сумму денег, и ему же Хану, как откупщику доходов государственных, предоставлено право по собственному благоусмотрению возвышать налоги, равно как и употреблять все средства, какие только алчное корыстолюбие изобрести может, вымучивать деньги у несчастных Персов. Каждой находится в необходимости притворяться неимущим, боясь обременительного налога. По следствию сей боязни, каждой Перс, каждой Армянин остерегается предпринимать какую-либо обширную операцию по торговле, дабы тем не привлечь на себя внимания и не дать причины догадываться о великом своем богатстве. От того происходит, что Персы, в продолжение двух последних столетий, единственно стараются тайком собирать деньги, а ремесла, земледелие и торговля остаются в совершенном упадке. Все имеющие возможность пустить в оборот свои капиталы обыкновенно переселяются в Русские провинции. Один Армянин, приехавший в Тифлис 1820 года, завел там большой караван-сарай, гораздо обширнейший обоих, прежде находившихся в старом городе. Беспрерывное движение верблюдов и лошадей, приходящих в сии гостинницы и отправляющихся в дорогу, живость купцов Персидских, которые далеко не походят на важно-неповоротливых Армян и Турков, привоз множества товаров из стран отдаленных, - все ето придает подобным гостинницам необычайной вид, и деятельность отменно любопытную, тем более что останавливающиеся здесь купцы из разных стран, говорящие на разных языках и наречиях, - живут как бы в одном обществе. За квартиру и за складочное место для товаров ничего не платится; но хозяин получает один процент за комиссию от товаров как проданный, так и купленных.
Число жителей Тифлиса увеличилось, особенно в последние годы. В 1820 году их было почти 20,000 человек; но в 1825 году число сие возрасло до 33,000 и есть причины надеяться, что народонаселение будет возрастать постоянно; ибо множество Христиан переселяется туда из Персии и Турции. Предполагать следует, что в городе столь многолюдном, где жители принадлежат к исповеданиям столь различным, при мудрой терпимости Правительства, должно быть большое разнообразие и в зданиях, предназначенных для богослужения: оно и есть действительно. Мусульмане обеих сект, Шииты и Сунниты, имеют свои мечети; Христиане Греческого и Армянского исповеданий молятся в своих церквах, которых там очень много; Римские католики имеют также свою церковь.
Тнфлис в последние годы служил местом отдыха для Англичан, едущих из Индии в Европу. Севши на корабль в Бомбае, они входят в Персидский залив, потом сухим путем едут через Персию в Тифлис, а отсюда уже отправляются далее в Европу. Кроме того, город предназначен сделаться средоточным местом между Европою и Азиею. Когда, в последствии времени, еще более распространится Азиатская торговля, то Бухарцы и Индусы будут встречаться на рынке в Тифлисе. Уже заложены большие проезжие дороги, строятся мосты и приняты все нужные меры к облегчению для торговых людей средств путешествовать и перевозить свои товары. - Постоянное увеличение деятельности купеческой доныне было уже причиною того утешительного [76] явления, что в жителях возбуждена охота строиться, что она возрастает очевидно и что положено хорошее начало сельской промышленности. Таким образом Князь Бебутов, построив великолепный загородный дом, завел при нем сад с террасами на южной возвышенности, господствующей над Тифлисом. В тех же окрестностях при доме Генерал-Губернатора заведен открытый сад, обширный, богатый растениями и хорошо расположенный. Несколько повыше стоит двор с католическою церковью, удобный для гулянья, красующийся лозами Шираза, которые присланы сюда от одного Английского Офицера, находящегося при Аббассе-Мирзе в службе. Вот другие доказательства промышленности: в Тифлисе можно найти теперь удобства, о которых за 20 лет перед сим неимели никакого понятия; есть постоялые домы, содержимые Армянами, есть ресторация и две Французские кондитерские лавки. Почтовой доход от пересылки писем, в 1820 году простирающийся до 22,000 руб. ассигнационных, в 1823-м состоял уже из 85,000 руб. Сбор пошлинный увеличился ото 100,000 до 400,000 рублей ассигнационных. Немецкие колонисты, поселившиеся в деревне, которая с левой стороны Куры примыкает к предместию, снабжают город огородными овощами, ветчиной и соленым свиным салом. Колония состоит большею частию из Виртембергцев. Они, и еще другие поселенцы той же нации, первые начали там разводить картофель. Сии люди, как видно, очень довольны своей судьбою, и они со временем будут зажиточны.
Текст воспроизведен по изданию: О городе Тифлисе. (Из путешествия г-на Гамбы, французского консула в упомянутом городе, 1826 года) // Вестник Европы, Часть 158. № 1. 1828
© текст - Каченовский М. Т. 1828
© сетевая версия - Тhietmar. 2010
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Вестник Европы. 1828
http://www.vostlit.info/Texts/.../text1.htm

Александра Коллонтай. Тифлис в её судьбе.


Александра Коллонтай родилась в марте 1873 года в богатой и уважаемой генеральской семье. В своей автобиографической книге Коллонтай написала так: "Маленькая девочка, две косички, голубые глаза. Ей пять лет. Девочка как девочка, но если внимательно вглядеться в ее лицо, то замечаешь настойчивость и волю. Девочку зовут Шура Домонтович. Это - я".
   Тогда гороскопами не увлекались, большинство просто не подозревало об их существовании. Если бы Александра родилась в наше время, в своей автобиографии она бы написала проще: я – Овен! И этим было бы все сказано.
Ибо у генеральской дочки было все, что полагалось детям привилегированного сословия: своя комната, няня-англичанка, приходящие учителя. И будущее у нее было вполне определенное: блестящая партия, дети, балы и поездки в усадьбу или за границу. Но…
Но в семнадцать лет Александра отказала молодому генералу, императорскому адъютанту Тутолмину. "Мне безразличны его блестящие перспективы. Я выйду замуж за человека, которого полюблю". Ни тогда, ни впоследствии слова Александры не расходились с делом.
В 1891 году в Тифлисе Шура познакомилась с Владимиром Коллонтаем. Они продолжали встречаться в Петербурге - Коллонтай приехал учиться в Военно-инженерную академию. Два года спустя, несмотря на отчаянное сопротивление своей семьи, она стала его женой
https://www.liveinternet.ru/users/4198118/post388690935/
Её отец Михаил частенько по делам службы бывал в закавказье. Заезжал к своим родственникам в Тифлис. В одну из таких поездок в Тифлис Михаил Алексеевич взял с собой повзрослевшую дочь Александру. Здесь она познакомилась с троюродными братьями: Михаилом и Владимиром Коллонтай. Владимир был прекрасный собеседник, замечательный танцор. Между ними вспыхнула любовь. Несмотря на сопротивление со стороны матери и отца, Александра проявив настойчивость, стала женой Владимира Коллонтай.

Сохранились воспоминания Александры Михайловны (1872-1952), о предках фамилии Домонтович. Фамилия эта происходит от князя ДОВМОНТА(1227 -1299) , вождя земли псковской.
«Мой отец, Михаил Алексеевич Домонтович(1830-1902) – (председатель военно-исторической комиссии С/Пбга), был из помещичьей семьи… Это была старинная семья, и отец очень интересовался генеалогическим деревом. Род Домонтовичей ведёт свою родословную от знаменитого князя Довмонта Псковского, княжившего в XIII столетии в Пскове, и признанного православной церковью святым Тимофеем Псковским. У псковичей имеется много легенд, песен и сказаний, составленных в честь доблестных походов князя Довмонта на Тевтонских рыцарей, и по сказаниям народ его высоко чтил. Мощи святого Довмонта и его победоносный меч хранятся в Пскове… Отец рассказывал: если кто-либо из рода Домонтович приезжал в Псков, то монахи звонили в его честь во все колокола, и я в детстве очень хотела попасть в Псков, чтобы в мою честь звонили колокола» [3].
Супругой Довмонта (1227-1299) была дочка или внучка Александра Невского (1220-1263). Псковичи боготворили своего князя Довмонта и увековечили его с супругой на иконе Знамение рядом с Богородицей. После чудес, произошедших от этой иконы, она получила название Мирожской. Их сын Давид Гродненский (ок. 1280 – 1326 уб.), в доблести не уступал своим знаменитым предкам, был женат на Бейруте (Марии) - дочери Великого князя литовского Гедимина (1275-1341).
Удивительна судьба Александры Михайловны, которая являясь потомком Святого князя Довмонта, стала первой женщиной, вошедшей в состав первого Советского правительства, возглавив комиссариат Государственного призрения, активно включалась в антирелигиозную компанию, за что и была предана местной анафеме
http://domont.blogspot.com/2011/09/blog-post_29.html
О Коллонтай - https://forum.vgd.ru/post/411/...9#pp724088

Тифлис азиатский.
У нас в России мало кто знает, что мы, русские, обладаем своим собственным, хотя и азиатским Теплицем, Теплицем и по имени, и по действительным свойствам своих теплых вод. Этот наш Теплиц — Тифлис, по-туземному Тбилиси, от грузинского слова «тбили» — теплый, очевидно, общего индоевропейского корня.
В Тифлисе до сих пор существуют обильные источники горячей серной воды, исстари прославившие город как целебное место и до сих пор составляющие громкую славу его действительно восстановляющих бань…
Как во всех Kurort’ах Германии, и тифлисские целебные источники украшены легендою, почти такою же, как Баден-Баден и другие прославленные своею чудотворностью минеральные воды Европы.
Некий древний грузинский царь, охотясь в дремучих лесах, когда-то покрывавших котловину Куры на месте нынешней шумной столицы Кавказа, ранил стрелою оленя. На его глазах олень, истекавший кровью, бросился к одному из теплых серных ключей, обильно орошавших лес, погрузился в него, выскочил на другой берег и, к изумлению царя, умчался в чащу, бодрый и сильный, словно у него не было ни раны, ни потоков крови… До такой степени подействовала на него разом чудотворная вода Тбилиси, С тех пор по повеленью царя здесь возникло поселенье, и серные воды Тбилиси получили широкую славу.
Как бы то ни было, а Тифлис, во всяком случае, — один из самых старых городов не только России, но и всей Европы. Древность Киева и Новгорода моложе его целыми столетиями… Он теперь считает себе уже полтора тысячелетия. Вначале он действительно был весь деревянный — дворцы, дома, даже стены крепости — и весь окружен лесами… Старые армянские историки всю область Тифлиса называли когда-то «страной лесов» (Пайта-каран); авлабарские леса покупались и продавались еще в XVII и XVIII столетиях, а теперь Авлабар одна из составных частей Тифлиса, такая же голая, выжженная и каменистая, как и остальной город. До сих пор не забыто предание о том, как жители Тбилиси били оленей на Вере, той самой теперь сухой и открытой степи, где стоит громадный крест в память спасения от смерти императора Николая и через которую путешественник из России, двигающийся через перевал Казбека, обыкновенно въезжает в Тифлис. Теперь Вера уже давно вошла в черту города, и я имел удовольствие, подобно другим, проехать через нее в славную грузинскую столицу.
* * *
Действительно, нелегко вообразить себе, даже человеку, одаренному восточным воображением, что, въезжая в Тифлис, вступаешь в прежнюю «область лесов», когда-то населенную оленями… Тифлис — это громадная каменная сковорода, помещенная среди окружающих возвышенностей с таким вполне удачным расчетом, чтобы никакое дуновенье ветра не могло освежить невыносимо-стоячего зноя, который наваливается в течение всего летнего полугодия на голые каменные дома, на открытые каменистые улицы, на нависшие со всех сторон каменные обрывы и скаты гор…
На этой каменной сковороде, прикрытой сверху, как глухим колпаком, раскаленным, вечно безоблачным синим сводом, несколько месяцев сряду жарятся бедные тифлисцы, и надо изумляться могучей силе природы, которая даже и в этой безнадежной обстановке пещи вавилонской создает столько цветущих и сочных организмов, столько физической красоты, столько душевной веселости, наконец, столько шуму и деятельности… К сожалению, Дант не был знаком с летними муками тифлисской атмосферы, а то бы он, без сомнения, включил эту сухую, горячую сковороду в число мук своего ада, и талантливому Густаву Доре не было бы никакой нужды насиловать свою фантазию изобретением подходящей иллюстрации, а было бы вполне достаточно выписать одну из тех превосходных фотографических коллекций Тифлиса, которыми по справедливости может гордиться здешняя фотографическая мастерская Барканова. Но велик Бог земли русской!.. Грузины, армяне, татары, круглое лето не снимающие бараньих шапок на вате и двойных суконных одежд, как будто даже не замечают, что в Тифлисе летом бывает жарко, как будто и не подозревают, что существуют на свете города и селения, где люди не обречены жариться, как караси на плите, где пекут в золе только одни картошки, — «чертовы яблоки» своего рода, но никак не живого человека, образ и подобие Божие. Балованный народ, сановники, чиновники, кто повыше, разбогатевшие европейские негоцианты, те все удирают куда попало из Тифлиса, как только наступает эта томительная жаркая пора… Удирают в Коджоры поближе, в Манглис — подальше, в Белый Ключ, вообще куда-нибудь в горы, в леса, по возможности, поближе к облакам небесным, если не за облака, от этих чересчур уже горячих объятий матери-земли… Недавний двор наместника отъезжал дальше всех и выше всех в чудные, тенистые дебри Боржома,
В горы, где темнеют ели,
Шумны, веселы, могучи,
Воды плещут, птицы свищут
И по воле мчатся тучи…
Даже помыслить радостно об этих бесконечных галереях сосновых стволов, полных прохлады и зеленого сумрака, тому, кто осужден изнывать па безжалостном припеке тифлисских мостовых с 3 часов утра до 9 часов вечера… Он бы рад-радехонек, как богач евангельской притчи, погруженный в геенну огненну, освежить свои уста хотя бы прикосновением омоченного пальца бедного Лазаря, ликующего на прохладных лонах Авраама, в Манглисе и Боржоме.
Но в том-то и горе, что на этом грешном свете все бывает совсем наоборот, чем в мире, «иде же несть печали ни воздыхания»; в нашей земной юдоли, не исключая и славного в истории города Тбилиси, бедные Лазари обыкновенно бывают осуждены все лето мучиться в геенне огненной, посматривая с бесплодною завистью на Авраамовы лона богачей, удалившихся к прохладным высям небес, на высокие горы, в тенистые леса, в райские дачи, обильные сладкими плодами «древа жизни» и еще более сладостными плодами древа «познания добра и зла». Страдают от тифлисских жаров, как мы уже сказали, пришельцы, а не туземцы, именно те из пришельцев, которым их дела или их средства не дозволяют бежать в горы. Но в последние годы европейская цивилизация настолько проникла в древнюю резиденцию Сассанидов, что геенна огненная потеряла часть своих ужасов. Немцы, выдумавшие обезьяну, разумеется, сейчас же выдумали и в Тифлисе свою «немецкую колонию», т. е. целую деревню, полную садиков, в которых даже и небогатые жители могут нанимать себе недорогие квартирки и пользоваться природою, хотя в значительной миниатюре. В этих мирных частных садиках возникли теперь и общественные увеселения, кегли и пиво и местное винцо, столики для чая, арфянки, тирольки и местные грузинские оркестры, — все, как следует в цивилизованной столице. В немецкую колонию уже въезжаешь как на дачу — везде тень и зелень, везде шум завидного грузинского веселья.
Но самый центр увеселений на окраине города, за немецкою слободой, — «кружок», заменяющий наши летние клубы, всегда битком набитый гуляющими, место всеобщего свидания порядочного общества, танцев, мазурки, всяческих приличных развлечений… Там перезнакомитесь со всеми, с бесцеремонностью, вообще отличающею южную жизнь, там увидите всех, кого вам нужно, кто вам интересен. Но «кружок» — это почти уж не сад, а нечто в роде парижских closeries, полузакрытые, полуоткрытые галереи, несколько тесных дорожек с деревьями, — никакой природы и простора. Собственно общественным городским садом считается Муштаид… Это Булонский лес, Пратер или Сокольники грузинской столицы. Там уже и верховые, и экипажи, и зеленые лужайки, и чащи, и всякие увеселительные заведения, а главное — там действительно свежий воздух, действительная природа.
Удивительно, как любит веселиться и отдыхать грузинское население: проезжая чрез немецкую слободу к Муштаиду, на всяком шагу видишь какой-нибудь клуб, какое-нибудь собрание, какое-нибудь гулянье, — и все набито битком, отовсюду несется музыка и песня, везде льется вино и сыпятся деньги…
И это поют и кутят не богачи, не одни дети досуга и достатка, а вся многотысячная рабочая толпа Тифлиса, весь ремесленный и торговый люд города. Посмотрите на них, — вы, может быть, и осудите их, но может быть, и позавидуете этому счастливому национальному характеру, полному страстной жизненности, самоуверенности и беспечности…
Посмотрите, с каким сознаньем своего достоинства, с каким наивным чувством своего равенства со всеми, кого только видят они кругом себя, своих одинаковых прав на все, что только доступно другому, эти щегольски разодетые в серебро и цветные сукна, черноглазые, черноволосые красавцы с сверкающими белыми зубами, с румяными щеками, вооруженные как воины, свободно болтают, острят, хохочут, бранятся…
Вам в голову не придет, что это собрание лакеев, мелких приказчиков и разных других ничтожных, скудно оплачиваемых профессий…
Вы подумаете, что это храбрые вольные рыцари на пирушке, а не поденщики, прогуливающие вечером заработок своего дня…
Правда, у грузин удивительное смешенье аристократических учреждений с демократическими нравами. И поденщик, и лакей, и повар, часто безграмотный, часто ровно ничего не знающий, в то же время может оказаться несомненным князем старинного рода, из исторических фамилий каких-нибудь «адзе», «идзе» или «швили». Только в Грузии можно встретить этот оригинальный тип демократической аристократии и аристократической демократии: с одной стороны, князя, сплошь да рядом спокойно чистящего сапоги самому неважному барину; с другой стороны, кучера или повара, который с горделивым достоинством подает вам руку и зарубит вас как собаку, если вы позволите себе оскорблять его честь.
* * *
Через европейский Тифлис, с его широкими проспектами, сквэрами, бульварами, с рядами великолепных магазинов, изящными экипажами, модными нарядами Парижа и Петербурга, мимо дворцов, гимназий, музеев, через все эти Головинские и Михайловские проспекты, Дворцовые и Графские улицы, перенеситесь в старый туземный Тифлис, сбившийся у подножия древней исторической крепости, торчащей своими полуразрушенными башнями высоко на обнаженных утесах, под защитою такого же старого Метехского замка, оберегавшего переправу Куры с того берега.
Здесь, в этой тесной, но безопасной складке гор, вокруг крутой излучины реки, сбился в кучу грузинский Тбилиси, старая столица Вахтангов и Давидов, настоящий исторический город Древнего Востока, город своеобразных азиатских обычаев, своеобразной азиатской физиономии, несравненно более интересный туристу и художнику, чем весь простор и удобство цивилизованного новейшего Тифлиса. Тут вы найдете почти все чтимые святыни города: Сионский собор грузин с этой стороны и Метехский собор с той стороны Куры, Ванкский собор армян, Алиеву мечеть персов; только самое небольшое число из 48 церквей Тифлиса, грузинских и армянских, размещено в других, новых частях города. Тут и армянский базар со многим множеством духанов и лавочек, и оригинальные Темные ряды, и старинные грязные караван-сараи, и персидский квартал, примыкающий к подножию крепости бесчисленными ступенями своих плоских крыш…
Тут, повторяем, вся Грузия, вся Азия, вся древняя история, насколько она еще уцелела в Тифлисе…
Узкие, вьющиеся переулочки, крошечные, неправильные площадки, темные, грязные переходы между тесно сдвинутых стен по крутизнам берега, по обрывам скал… Грязно и тесно везде, но везде зато тенисто и сыровато, оттого, может быть, так людно и шумно… Совсем не то, что на этих великолепных широких проспектах нового города, открытых с утра до ночи припеку солнца, удушающих прохожего белою известковою пылью из-под колес беспрерывно несущихся экипажей.
Восток и юг выработали себе типы построек и типы городов нисколько не глупее, а может быть, гораздо практичнее наших. Если в Петербурге, проводящем девять месяцев сряду в снегах, дождях и слякоти, или в вечно туманном Лондоне, где два мильона людей, самых деятельных в целом мире, снуют безостановочно взад и вперед, где дома поневоле строятся высокие как башни, пространные как стены крепости, — широкие улицы, обширные площади являются насущною необходимостью, чтобы допустить луч солнца в эти глубокие и холодные коридоры, то на горячем юге сухой, бездождной Азии, не знающей морозов зимы, нет никакого повода замуровываться людям в громадные многоэтажные сундуки из камня и железа и открывать жгучим лучам солнца свои улицы, свои любимые места собраний на площадях и базарах…
Ни широта, ни прямота не нужны южному азиатскому городу и невозможны для него…
Ему нужно совсем другое, и он необыкновенно практично достиг этого другого своими, может быть, жалкими для нас, может быть, смешными нам, но для него чрезвычайно удобными постройками.
Его уличка вьется змеею уже потому одному, что азиатский город редко строится на равнине, а почти всегда на скалах или в теснине реки. Но и помимо этого, изгибы узкой улицы дают ему на всяком повороте всего более ему необходимую тень от солнца. Тот же смысл и в узости этих улиц: в узкой улице почти не бывает такого часа дня, когда бы хотя одна сторона домов не бросала от себя тени… А чтобы еще более увеличить тень и прохладу улиц, сами дома азиатского города Тифлиса, точно так же, как Каира или Алеппо, представляют из себя своего рода навесы для улиц. Их плоские крыши выступают концами своих бревен, застланных как террасы, довольно далеко от стен, так что нередко эти выступы должны быть поддержаны рядами косых упорок, вроде кронштейнов, обыкновенно красиво вырезанных и разукрашенных… В свою очередь, верхний этаж дома точно так же выступает дальше нижнего, образуя еще более глубокий навес над проходящею внизу улицею. Если в доме три этажа, что, впрочем, случается нечасто, то каждый верхний этаж делает соответствующий выступ над нижним, а так как дома стоят с обеих сторон улицы, то вследствие этого способа постройки они могут сблизиться наверху на довольно короткое расстояние, не стесняя внизу улицы, которая таким образом обращается наполовину в крытую галерею…
Как хотите, а только испытав на собственной своей шкуре действие раскаленной сковороды, на которой черти грешников жарят, поневоле признаешь остроумным старый азиатский способ постройки городов и от всей души отдашь предпочтение какой-нибудь Сионской или Армянской улице Тифлиса перед всевозможными Головинскими и иными проспектами, по крайней мере до тех пор, пока их не обратят в тенистые бульвары.
Впрочем, дома старого Тифлиса имеют сходного с общим типом азиатского юга только плоскую крышу и эти навесы этажей… Но они сохраняют вместе с тем свой особенный грузинский стиль, особенно в наружной орнаментации. Галерея — вот существеннейшая и характернейшая часть грузинского дома. Даже в новом Тифлисе, в домах, сильно приближающихся к европейскому типу, грузины и армяне придают галерее такое господствующее развитие, что дома их все-таки отличаются от обычных русских. И снаружи на улицу, и снутри во двор, по обоим своим этажам, грузинский дом обнесен сквозными галереями с разными затейливыми колонками, иногда с разноцветными стеклами, с живописными решеточками. Раз грузин сошел с первобытной плоской кровли своей, которые теперь уцелели только в наиболее старинных кварталах, в домах бедного класса, — вся домашняя жизнь его сосредоточивается гораздо более в этих полуоткрытых прохладных галереях, чем в скучной глуши дома.
* * *
Узкая, темная улица не мешает тифлисцу, как всякому истому азиатцу, подышать чистым воздухом раннего утра или тихого солнечного заката… К ночи вы увидите на всех земляных крышах Армянского базара или Персидской слободки целые живописные группы женщин, детей, стариков, мирно беседующих на разостланных коврах, распивающих чай, угощающих своих знакомцев. Часто слышатся сверху девичьи песни, звуки зурны и бубна… Вся праздная жизнь толпы, не отлившая в общественные садики и гулянья на края города, поднимается из грязных торговых переулков сюда, на верх домов, под открытое небо, остывшее теперь от дневного жара…
* * *
Но восточный человек чувствует себя так же хорошо и в привычной толкотне грязного базара, где он иногда проводит целый день. Куда и зачем пойдет он отсюда? Тут его заработок, его газетный клуб, его гостиная, его театр, его столовая. Почти никто из бедного люда, приезжающего в город, не берет с собой пищи. Несмотря на страшную дороговизну модного европейского Тифлиса, в азиатском Тифлисе туземец может наесться и напиться за несколько копеек, да еще как весело наесться и напиться! под звуки музыки, в приятельской компании, среди смеха и болтовни. Никогда не убывающая толпа всевозможного люда кишит целый день по всем переулкам и закоулкам Армянского базара. Кто что заработал здесь, тут же и оставляет весь свой заработок с обычною грузинскою беспечностью и евангельскою беззаботностью о завтрашнем дне… Зарабатываются нередко рубли в день, не только копейки, но домой все равно не возвращаются… Если есть и пить больше не хочется, поясок новый купит, шапку ухарскую, а уже домой не понесет…
Господи! каких тут народов не увидишь! персы, окрашенные хенной, будто в какую-то огненную краску, мингрельцы, лезгины, турки, нухинские татары, даже арабы черные…
Кто и работает, то не спеша, с прохладою, не отказывая себе ни в наслаждениях беседы, ни в спокойном зрелище разных базарных новинок и приключений. Та же досужая неспешность и у продавца, и у покупателя, и у случайного прохожего. Никто не хочет упустить случая поболтать, поглазеть.
И вся обстановка восточного рынка словно приноровлена к этой жизни толпы, не дорожащей временем, не имеющей никаких хитрых вкусов и далеких замыслов жизни сегодняшнего дня, без помышления о чем-нибудь другом.
Все эти бесчисленные лавчонки, маленькие, скученные друг на дружку, — наружу, прямо на площадь и на улицу… Никаких дверей и окон; даже кузни, слесарни, кухни здесь же прямо на мостовой в низеньких углублениях дома… Портные, подняв ноги, с нитками в зубах, на глазах всех спокойно шьют свои черкески, снимают мерки, утюжат и стегают, и клиенты их так же спокойно стаскивают с себя на всей честной публике шаровары и бешметы. Цирюльник точно так же откровенно мылит щеки и бороду черноусого грузинского франта или голую синюю голову мусульманина, не то громко постригивает своими ножницами, перебрасываясь шутками с соседями и прохожими.
Все моются, бреются, стригутся, одеваются и раздеваются, как у себя в спальне, на этом родном для всех, гостеприимном базаре.
Интереснее всего персидские кухни, которые тут на каждом шагу. Из них всегда валит аппетитный пар и вокруг них всегда толпа. Огромные оловянные мисы вмазаны в печь, и под их тяжелыми крышками что-то кипит, ворчит, бурчит, возбуждая нервы проголодавшегося прохожего. Очаги и печи наполняют кухоньку сзади, а сбоку, поближе к улице, косые полки, на которых расставлена всевозможная туземная посуда, большие деревянные блюда в полтора аршина и в аршин поперечника, выдолбленные поперек, по-видимому, из толстого орехового ствола, кувшины и кувшинчики затейливых форм, длинногорлые, пестро раскрашенные. Иногда сзади кухни особая маленькая столовая, где безвыходно сидят посетители. В персидской кухне все необыкновенно чисто, вкусно и дешево. Тут вам готовят кебак, тоненькие сочные ломтики мяса, осыпанные душистым красным порошком кинзи, жарят восхитительный бараний шашлык на железных спицах, варят плов, сацеви, чахиртолу и всякую всячину. Множество пшеничных чуреков (хлеб) навалено впереди лавки, а ловаши готовятся почти ежеминутно свежие, потому что истребляются ежеминутно. Оригинально происходит это приготовление: повар-персиянин, обвязавшись тряпками поверх бритой головы своей, быстро смазывает жидким тестом внутренность только что вытопленной маленькой, открытой сверху печки, а когда на стенках печки образуется легкая кора из засыхающего теста, вдруг опрокидывается вниз головою в верхнее отверстие и возвращается оттуда с целым холстом тонкого теста длиною в ½ аршина и более, которое можно свертывать как салфетку и которым можно утираться как салфеткой. Ловаши служат грузину в одно время тарелкою, салфеткою и бумагою для завертывания съестного.
Тут же около кухни — дешевые кондитерские своего рода — фруктовые лавки. На таких же косых полках, на таких же своеобразных и огромных блюдах лежат горы черешень, зеленых алыча (черкесская слива), недоспелых грецких орехов еще в шкурах, белых тутовых ягод, а вместе с тем и всякая овощь, от картофеля и огурцов до любимого грузинского лобии (фасоли), салата и острогона. Кабачки тоже под рукою, но приличные, как все другие лавки, без специальных российских сцен драки, ругни и безобразий… Бурдюки вина всех размеров — от огромных быков, буйволов, кабанов до крошечных козлят — наполняют такой кабачок вместо наших обычных бочек водки; для распивки тут же стоят разноцветные графинчики и кувшинчики разного вида и краски… Дешевое вино льется обильно среди этой толпы базара, не вызывая грубого пьянства, незаметно испаряясь в болтовне, смехе и в движенье на солнечном жару.
Тут не только торговля, но всякое ремесло, всякие восточные фабрикации. Седельники, сапожники, шапочники готовят свой товар тут же на глазах многочисленных своих заказчиков. Кузнецы и медники гремят, как Вулканы, своими молотами, заглушая даже шум базара, с таким увлеченным соревнованьем, как будто эта дьявольская музыка доставляет их нервам самое тонкое наслаждение. Кожевник без церемоний расталкивает толпу и очищает себе часть мостовой, чтобы разослать только что смоченные сафьянные кожи и телячьи опойки. Толстопузые армяне-оружейники с седыми усами, в ярких шароварах, в восточных бешметах, важно восседают на прилавках, поджав коротенькие ноги, и с искусством настоящих мастаков своего дела осторожно оправляют драгоценные лезвия старинных кинжалов, насекают серебром и чернью костяные рукоятки, вяжут и обтягивают ножны… Пестрая толпа грузин, татар, горцев с восхищенным любопытством обступают эти интереснейшие для кавказца мастерские, следя с одобрительным удивлением за ловкостью пальцев этих жирных, но опытных слесарей.
Чего тут нет для услаждения воинственной души кавказского человека! Почти каждая слесарная лавочка — в то же время и музей древностей, за которые дорого дал бы иной наш любитель старинного оружия. Тут вооруженье разных веков и разных народов Кавказа: хевсурские, лезгинские, абхазские, остатки генуэзцев и крестоносцев, арабов и турок… Железные тяжелые бердыши, перьяники, топорики, рогатые коровьи головы на таких же железных рукоятках, колчаны со стрелами, еще до сих пор не везде в горах вышедшие из употребления, луки, дротики, круглые щиты из буйволовой кожи, с стальными бляхами и насечками, шлемы с затыльниками из стальной сети, кольчужные рубашки, железные суставчатые перчатки с кольчугами, стальные расписные налокотники, — целый арсенал старинного рыцарского вооружения, в котором и до сих пор щеголяют в торжественных случаях многие кавказские горцы, но которые, однако, начинают все более и более делаться редкостью. Такою же любопытною, исчезающею стариною смотрят и все эти оригинальные музыкальные орудия старой грузинской и горской жизни, самой разнообразной формы и самой тонкой отделки, украшенные по дорогому дереву сложными узорами перламутра, все эти старые пузатые гитары с натянутым пузырем, с двойными корпусами, точно так же, как старинные рога и кубки, золотые, серебряные, причудливые лампы из огромных кокосовых орехов, красные и пестрые кувшинчики и прочие восточные редкости, наполняющие многие из лавок.
* * *
Глубоким Востоком пахнуло на меня, когда я вступил под низкие своды длинных Темных рядов. Это первообраз наших гостиных рядов московского Китай-города, Нижнего и проч. старых городов. Тут холя завсегдатаям азиатского базара!.. Прохладно как в могиле, ниоткуда не зайдет палящий зной солнца. А между тем всевозможные лавки, ситцы и бакалеи, и те же сытые армянские торговцы, с поджатыми под себя ногами, в безмолвном ожидании сидят на прилавках, с хищническим огнем в черных глазах, сурово опустив свои крепкие и длинные как клювы носы, точь-в-точь будто рассевшиеся по степным курганам коршуны, подстерегающие добычу… Вся эта древнеазиатская обстановка, эти одежды Библии и «Тысячи одной ночи», эти тесные и таинственные переходы — напоминают воображению давно забытые впечатления детства, когда, бывало, с поэтическим ужасом вчитывался и вслушивался в похождения какого-нибудь Али-бабы и 40 разбойников… Вот, кстати, и те самые ослы, которых навьючивал счастливый Али-баба сокровищами темной пещеры… Здешние осленки, или яшики, так малорослы, что их решительно не видно под вязанками дров, навьюченных на них без всякого милосердия… Целыми десятками гонит их какой-нибудь татарин или горец, привязав друг к другу за хвосты, запруживая ими узкие переулки базара, и издали кажется, будто вьюки дров сами плывут, покачиваясь, по улице, пока разглядишь эти потешные длинные, серые уши, словно свалянные из плотного войлока, что торчат и пугливо настороживаются среди таких же серых вязанок… Прошли дрова, смотришь — целый ряд копен зеленого степного сена стал проплывать сквозь тесноту базарной толпы, колыхаясь как на волне, и опять не видать, кто везет это сено, словно это вдруг двинулась в путь сама травяная степь, как Бирманский лес в драме Шекспира. Не скоро откроешь даже копыта и уши этих крошечных, низких яшаков, кругом обвалянных и обвязанных сеном; рядом стоишь, все кажется — копна ползет, а не яшак идет… Они здесь не больше крупной меделянской собаки.
Всего забавнее, когда штук 20 таких осликов с корзинами опрятно уложенного угля, с дровами или сеном, осторожно спускаются с крутого ската горы, почти садясь на свои хвосты.
Но и кроме яшаков всевозможные домашние животные толкутся тут на базаре: рыжие козы и овцы, пригнанные пастухами на продажу, верблюды из Баку с керосином и всяким товаром; буйволы железного цвета, железного склада, словно рожденные для ярма, неуклюже вламываются в толпу, таща за собою громадные нагруженные арбы с ступицами, выдолбленными из исполинского бука, допотопной формы, допотопного размера, допотопной тяжести… Ревут, скрипят, визжат, словно хотят сейчас рассыпаться со злости немазаные колеса этих ковчегов Ноевых, и их дружное пение заглушает собою даже гул и крики базара.
Возницы такого же первобытного доисторического вида восседают наверху этих громоздких возов, с копьями своего рода, которыми они покалывают вместо кнута толстокожих чудовищ, влачащих на своих плечах их ковчеги…
Лохматые бараньи шапки рыжей шерсти гигантскими грибами покрывают маленькие головы этих степных грузин и татар, придавая им поистине дикий и свирепый вид, нисколько не отвечающий их мирным нравам.
Чудовищных лохматых шапок этих массы толкутся среди базара; есть и другие, такие же громадные, той же формы грибы, но только черные, гладкие, гораздо более щеголеватые. Как выносит кавказская голова эту тяжесть и эту парню в знойный южный полдень, — отказываюсь понять. Туземцы уверяют, тем не менее, что только в бурке да бараньей шайке и можно спрятаться от ихнего солнца. Оттого-то и полон весь летний базар бурками и папахами.
Впрочем, большинство поденных рабочих, копачей, носильщиков, каменщиков, — не в папахах, а в легких войлочных и суконных ермолках, иногда просто желтых, как верблюжье сукно, иногда красиво расшитых шелками и золотом по красному и другому яркому фону. Рабочие тут все персы, как и вообще на Кавказе. Они самые неутомимые, самые покладные, самые доступные… Одеты они в распашные накидки вроде бурнусов или мантий, а когда работают — остаются босоногими, с открытою грудью, едва не в одних панталонах…
Водовозы и водоносы тоже персы. Они составляют особое сословие тулухчей, имеющее весьма важное значение в жизни города. Через базар то и дело продираются «жерики», т. е. мулы, и простые лошади, обвешанные мокрыми тулухами. Тулух — это большой кожаный мех в форме воронки, с кишкою на конце; они ловко пристегиваются с обеих сторон лошади или мула, поверх толстого слоя попон, защищающих лошадь от просачивающейся и плескающей воды… В эти тулухи наливается вода, а выливается она сквозь рукав кишки, обыкновенно подобранный вверх. Водоносы несут тяжелую службу. У них на спине также толстая кожаная подкладка, как и на боках лошадей. Они набирают воду глубоко внизу из Куры, под обрывами берега, в огромные каменные кувшины или, вернее, бочонки, нацепляют их широкими ремнями — один на спину, другой на плечо — и карабкаются затем медленным шагом наверх по какому-нибудь узенькому, скользкому и осыпающемуся проходу… Жалко бывает смотреть, как мучительно совершают они свое восхождение по этому тернистому пути с полными кувшинами… Часто, выбившись из сил за целый день этой каторжной работы Данаид, вечно черпающих и вечно выливающих, они валяются как попало на этом же самом крутом спуске берега или у его подножия, тяжело дыша в одолевшем их сне, босоногие, загорелые, темнее всякой бронзы, раскинув прямо под припеком солнца, прямо на горячих камнях, свои худые, терпкие, как канаты цепкие и жилистые члены…
Сродни этому сословию и другой цех тифлисских поденщиков — носильщики, или муши. Тот, кто не видал тифлисского муши, никогда не поверит, в какую неутомимую и могучую вьючную скотину может обратить себя человек. Муши целыми поколениями воспитал в себе изумительную сноровку к переносу тяжестей; точно так же, как у верблюда и буйвола тысячелетняя привычка носить ярмо образовала особый склад шеи, спины и ног, так и у кавказского муши вы сразу отгадаете его ремесло по необыкновенно широкой, согнутой в горб спине, длинной шее и мозолистым, коротким ногам. Это — двуногий верблюд своего рода, такой же выносливый, такой же поразительной силы, такой же поразительной умеренности привычек и кротости нрава. Муши умеет ходить согнувшись пополам, то есть образуя почти горизонтальную поверхность из верхней половины своего тела. Спина его делается, таким образом, очень удобною подстановкою для целого воза тяжестей, а слегка скрюченные, крепкие и короткие ноги его ступают уверенно и стойко под давлением иногда невероятной ноши, взбираясь с нею на какую хотите высоту. Я видел муши на улицах Тифлиса, которые, без преувеличения, несли на себе столько, сколько у нас обыкновенно поднимает небольшая крестьянская лошадь. Тащить одному на своей спине огромные диваны, комоды, сундуки — ему нипочем…
Понятно, что у него на спине несъемная кожаная подушка, как седло на лошади… Муши пользуются славою необыкновенно честных людей, иначе, само собою разумеется, самое ремесло их было бы невозможно. Муши всем цехом издавна и строго наблюдают друг за другом, и случаев обмана или воровства среди них почти не встречается.
Всякий чужестранец и приезжий смело вручает свои пожитки первому попавшемуся муши и приказывает ему отнести куда нужно, нисколько не заботясь следовать за ним. Даже деньги и драгоценные вещи без страха пересылают с муши. Случалось, что нанявший носильщика приказывал ему ждать его по адресу, а сам забывал о нем и являлся к месту назначения многими часами позже. Верный муши терпеливо сидел у порога указанного дома, не разлучаясь с своею ношею, дожидаясь возвращения своего минутного хозяина.
На углу улиц важно восседают на своих подмостках, поджав ноги, многоученые мирзы — публичные писцы, в классических своих, непомерно высоких и узких бараньих шапках, надетых на затылок, столь излюбленных персиянами… Перед ними узенькие деревянные ящики с чернильницами, перьями, ножичками. Толпа постоянно окружает этих необходимых всем грамотеев, и они бойко валяют тут же, на коленках, письма, прошения, жалобы, договоры, кому что нужно; читают письма, толкуют бумаги, дают советы по всяким судебным казусам за очень умеренное вознаграждение и без всяких дальних мытарств…
Эти доморощенные азиатские нотариусы, с моей точки зрения, все-таки имеют некоторое преимущество перед нашими младшими и старшими по своей дешевизне и доступности…
Автор: Е. Л. Марков.
Очерки Кавказа: Картины кавказской жизни, природы и истории. — СПб.; М., 1887.
https://rus-turk.livejournal.com/430061.html