24 БАП

.Воспоминания Утянского В.А.

Утянский Владимир Александрович (1919-2011)

В 1962-м году меня разыскал корреспондент одной харьковской газеты Киенко Василий Фёдорович. Он занимался составлением истории нашего полка. Часто я получал письма, в которых он просил вспомнить то-то и того-то, рассказать о себе. Его интересовали подробности о людях полка и их дела. Об очень немногих я мог ему написать, т.к. с некоторыми летал один-три раза, часто не зная с кем буду выполнять задание. Прошло уже лет тридцать, а «Историю 24-ого ближнее-бомбардировочного авиаполка» так и не видел. Пришла мысль, почему бы не написать обо всём, что пережито? Прожитые шестьдесят пять лет не стёрли в памяти случаи и эпизоды. С фотографической точностью и ясностью всплывали они в памяти, и не было нужды в вымысле и домысле, оставалось только запечатлеть все на бумаге. Составил список в хронологическом порядке обо всём, что вспомнилось. На кусочках и листах бумаги в разное время суток, сидя или лёжа на кровати, никем не поторапливаемый, записывал всё, как было. Интересно, что потом почти ничего не переделывал. Записи отпечатывал не пишущей машинке, откорректировал. Так и получились «Воспоминания».

Начало

По рассказам, моя мать не хотела второго ребёнка. Время-то было тяжёлое, тревожное. 1919 год, шла гражданская война. Артиллерийские раскаты, пулемётные очереди. На крышу дома сыпались осколки от снарядов. Город переходит из рук в руки, то его захватывают красные, то белые, то снова красные. Но самая младшая сестра матери Оля (ей было 16 лет) упросила, настояла, и вот 18 октября в Краснодаре на Почтовой № 3 (которая спускалась к Карасуну) появился на свет я. Она стала моей крестной матерью.

***

Утянский Александр Васильевич с женой Екатериной Яковлевной и племянником Виталием

И сейчас помню расположение комнат в квартире на Почтовой № 3. Небольшой тамбур, прихожая, из нее прямо – дверь на кухню, дверь направо – в зал, из зала налево дверь в небольшую спальню, где спали родители и мы с сестрой. Всегда к Рождеству дед Мороз приносил нам большую, под потолок, пушистую и красивую ёлку. Спать ложились пораньше, зная, что сегодня ночью он обязательно принесёт её. Так и случалось каждый раз. В это чудо мы верили до 5-6 лет, и великая заслуга в этом взрослых. Проснувшись, сестра и я тихонько, осторожно, с широко открытыми блестящими глазами и затаенным дыханием переступали порог зала и замирали. Ставни ещё закрыты, но через щели пробивается утренний свет. В полумраке в углу комнаты в мерцании убранства стоит она! А на полу вокруг лежат, сидят, стоят игрушки. Мы подбегаем, рассматриваем, трогаем все. Радости и восторгу нет конца. Теперь уж в полтора, два года ребенок знает, что ёлку покупают, игрушки тоже. А наряжают её родители, когда они спят. Скажу, здесь радость и восторг не те, а так, казённые.

***

У моего дяди Михаила Васильевича Утянского была жена Анастасия Михайловна. Умерла ее мать. В Краснодаре на кладбище во время похорон я сидел у кого-то на плечах, а значит, был выше всех. Запомнилось множество голов. Когда в скорбной тишине начала опускать в могилу гроб, я услышал, как зарыдала и запричитала Анастасия Михайловна. Я не мог этого выдержать и громким звонким голосом начал кричать: «Настенька, не плачь! Настенька, не плачь!» Мой голос разносился по всему кладбищу. Это запомнилось на все жизнь. А было мне два с половиной или три года.

***

1923 г. Краснодар. Володя, Виталий, Зоя

Еще помню, как однажды утром, все взрослые ушли на работу, а бабушка Варвара Степановна, уговорив меня и сестру (она старше на полтора года), побыть одним, ушла надолго на базар. Сначала мы играми, потом кто-то первым заплакал, и вот уж в два голоса мы ревем вовсю. Когда обстановка накалилась до предела, Зоя схватила игрушечный рубель (чем катают белье) и начала бить оконные стекла, мы завопили под звон разлетавшихся стекол еще громче. Этот звон до сих пор стоит в ушах, Обошлось, к счастью, без кровопролития, никто не порезался. Что было дальше, совершенно не помню. Было мне тогда три или четыре года.

***

Зоя и Володя Утянские. 15 июля 1924 г. Краснодар

В те времени здесь свирепствовала малярия, чему способствовали кубанские плавни с бесчисленными комарами. Мать тяжело болела. Врачи сказали, что надо уехать, изменить климат. Летом 1924 года наша семья: отец, мать, сестра и я – с незамысловатыми пожитками выгрузились на станции Подгорное Ю.В. ж. д. Отец нанял подводу, и мы двинулись в село. Был тихий яркий солнечный день. Мы ехали в дом Утянских, где жили: тетка отца Евдокия Николаевна Раевская и брат отца Николай Васильевич Утянский. Здесь, а потом на цемзаводе прошли наше с сестрой детство и юность.

***

Если есть во мне что-то хорошее, то это только от матери моей Екатерины Яковлевны и отца Александра Васильевича Утянских. Их светлые и чистые образы я пронес через всю мою жизнь. Я не знал более скромных, бескорыстных, честных и порядочных людей. Никогда они не поступались ни честью, ни совестью Мать была строга и справедлива. Они не занимались каким-то специальным нашим воспитанием, да и некогда было это делать. Нужно было много работать, чтобы прокормить меня с сестрой (мы учились в средней школе) и отца, он тяжело болел (инвалид 3-2 группы) и получал пенсию 62 рубля с копейками. А годы тяжелые 1930-34-й. Нас воспитывала жизнь, время, школа. Обручальные кольца, две серебряные рюмки, подаренные матери отцом, отнесли в Россоши в торгсин. Радостные родители принесли небольшой фибровый чемоданчик, а в нем пшенная крупа. Значит, живем! За хорошую работу мать премировали то куском материи, то обувью, а то и галошами.

9 класс Подгоренская средняя школа

На фотографии окончивших 9-й класс, на переднем плане, я в галошах на босу ногу. В 1937 году сестра и я окончили 10 классов. Это был первый выпуск Подгоренской средней школы (на цемзаводе). Я поехал сдавать вступительные в Воронежский университет, сестра уехала в Москву и поступила в фармацевтический институт. Родителям стало легче. Никогда они не сетовали на свою судьбу, не жаловались на неустроенность, на нехватку чего-то, на тяжести жизни. Никогда ни в чем и никому не завидовали. Может быть, это отразилось каким-то образом и в нас. Мы всегда смотрели на жизнь оптимистически, с верой в лучшее. Итак, мои родители – добрые, хорошие люди. Безмерная благодарность им за мое рождение, за то, что вырастили.

Утянские: Владимир, Екатерина Яковлевна, Александр Васильевич

Обыкновенная сельская улица. По обе стороны дома с деревянными полами и хатки-мазанки с земляными, вымазанными светло-желтой глиной. Заборы из досок и плетни. Одним концом, северным, она выходила к площади, на которой стояла красивая кирпичная с высоким куполом, покрытым железом, выкрашенным в зеленый цвет, и большими позолоченными крестами на верхушке церковь. Рядом такая же высокая и стройная колокольня. Вокруг массивная кирпичная ограда. К заутрене и вечерне размеренно призывал колокол. В праздники оживали все большие и малые, и благостный трезвон разносился далеко вокруг.Площадь окружали: одноэтажное из красного кирпича с большими окнами, похожее на казарму, здание РИКа (Райисполкома), где работала мать; деревянный с зеленой железной крышей домик – Кредитное товарищество, где работал дядя Коля; магазины и лавки Потребкооперации; небольшой под железной крышей домик с наружной деревянной лестницей на второй этаж – сельсовет.

В воскресенье и праздники из деревень и хуторов приезжает много подвод, запряженных лошадьми и быками. Большой базар! Продается все, что родит земля и выхаживают руки, что создают умельцы: кузнецы, бондари, шорники и др. Шумно и интересно! Другим концом наша улица упиралась в перекресток с небольшим (тогда казалось целой горой) холмом. Зимой, особенно под вечер, здесь собиралось много детей и молодежи. Шумно и весело катили на санках вниз.

Летом вся улица зарастала высоким бурьяном. Под заборами тропинки, а посредине дорога, наезженная колесами телег и перетоптанная копытами лошадей, быков, стадом коров, овец. Чернозем превратился в пыль. Рано утром выбегаю босиком на дорогу. Ноги утопают чуть не по колено в невесомом пуху, ощущается приятная прохлада остывшей за ночь пыли. А вечером, когда остынет накалившейся за день воздух, зарывшись ногами и руками в пыли, чувствуешь накопившееся приятное тепло. И всегда этот невероятно близкий, необыкновенный запах деревенской пыли. Еще он появлялся всегда при первых крупных каплях начинающегося дождя. Он радостно будоражит что-то внутри.

Наш дом стоял в конце улицы, до церкви 300-350 метров. Бабушка Евдокия Николаевна была очень верующим человеком. Она часто ходила в церковь, а с нею и я. Внутри просторно и светло. Алтарь, иконостас, все убранство красивое, яркое. На Пасху после молебна под утро, еще в темноте, расходились люди, держа в руках разноцветные бумажные фонарики (китайские), будто светлячки. Мы с сестрой тоже несли их с горящей внутри свечой. Придя домой, бабушка становилась на табуретку, прикладывала к потолку перед каждой дверью вырезанный в бумаге крест и копотью от свечи наносила его на потолке. На колокольне жило очень много галок. Когда начинали звонить, они с громким криком вылетали и кружили над церковью, потом рассаживались на крестах, крыше, карнизах. Это привлекало и подолгу хотелось стоять, наблюдая. Очень красивая служба на Троицу, ее проводил приезжий архиерей. Весь в белом облачении, его торжественно сопровождают шесть мальчиков тоже во всем белом, блестящем. Красиво пел хор. В этот день в комнатах прикреплялись березовые, осиновые ветки и посыпался пол травою, мятой и чабрецом. Стоял аромат лесов и полей. Потом церковь разрушили. Кладка была такой прочной, что взрывали.

В дни, когда бабушка выпекала хлеб в русской печи, мы лакомились пампушками. Они делались из того же кислого теста, что и хлеб. Были необыкновенно вкусны и душисты. Руками мы отрывали кусочки и, макая в сметану, с великим удовольствием отправляли в рот. Еще затемно начинала топиться кизяком печь. Накаляется свод и под. Изнутри пышет нестерпимый жар. Подойдя близко и заглядывая, кажется, вот-вот вспыхнет лицо. Из раскаленного зева кочергой выгребается жар. На специальной длиннорукой деревянной лопате туда сажаются круглые, смазанные постным маслом хлебы и под каждым капустный лист. Полуовальное отверстие закрывается заслонкой из черного железа. Через определенное время этой же деревянной лопатой вытаскиваются готовые высокие ароматные и вкусные хлебы.

***

Часто по вечерам осенью и зимой все собирались на кухне за большим некрашеным, покрытым клеенкой столом. Вдоль стены с окном на север стояла широкая светло-желтая лавка, отполированная многими сидевшими на ней. У другой стены с окном на восток у торца стоял большой бабушкин сундук. Он был высокий, на нем сидели сестра и я. Весь угол был занят иконами, перед которыми почти всегда горела подвешенная к потолку лампада. Полы в доме деревянные тоже некрашеные.

И пока закипал самовар, готовился чай, а он был обязательным для всех, дядя Коля, мы с сестрой звали его дядя Колюша, вдруг придумывал, что надо из буфета принести что-то: ложку, вилку, нож. Для нас это было большим испытанием. Буфет под потолок, красивый, когда-то светлый, а теперь потемневший от времени, стоял в углу большой комнаты, куда можно было попасть, пройдя через спальню родителей. Мы знали, что в буфете живет домовой. И вот, борясь со страхом, с замиранием сердца я быстро шел через комнаты. В темноте все вещи и предметы казались таинственно-загадочными, опасными. Открывая ящик, хватал, что попалось, почти осязал волосатую руку домового и еще быстрее бегом обратно. Чудилось, будто он догоняет. Из кухни в спальню через проем двери падал свет. Здесь замедлял бег, уже рядом были люди, и входил на кухню шагом. Страха нет, есть чувство ликующей победы. Это повторялось не однажды, и всегда сердце «уходило в пятки». Думается, так воспитывались храбрость и отвага. Очевидно, дядя Коля испытывал удовлетворение.Чай налит всем, на столе варенье. Мы с Зоей сидим за столом на сундуке. Нам очень хочется спать, но пить обязательно. Мы «клюем» носом прямо в блюдца и после этого уходим спать. Мать свою мы долго звали маманешик, отца папанешик, а жену дяди Колюшки Надежду называли Надюшик.

***

На дворе зима. Снова вечер, и все собрались на кухне. Дядя Колюшка приносит вместе с морозом с погребки небольшой ящик. Из соломы достают свежие яблоки. Ах, какие яблоки! Зимние сорта: Воргуль, Поневельская, Кронцельская, Кузина. Аромат наполняет кухню. Все получают по половинке разных яблок. Это вызывало радость и восторг и запомнилось на всю жизнь. Было все это в году 1926-28-м. Был ли в районе такой садовод-любитель, как дядя Коля? Знаю, он выписывал из Воронежа и других мест семена, разные книжки. Все свободное от работы время он отдавал саду и огороду. Многие и единственные сорта яблок были только у него. Было все: черешня, вишня, груши, черная, белая и красная смородина, малина, клубника. В огороде на грядках ухожены все овощи. Вокруг дома сирень, жасмин, табак, ночная красавица, резеда, петунья, флоксы.

После дождя и ветра на земле много яблок. Я и Зоя без желания собираем их в ведра. Лучшие идут на еду и сушку, на сок и вино, худшие, гнилые и червивые, на корм скоту. Рвать с дерева было не принято. Только созревшие аккуратно снимались в матерчатый мешочек на длинном шесте и любовно укладывались в ящики с соломой на зиму. Они очень редко продавались.

Были коровы Марты и Майки, овечки, пара поросят, куры, утки и гуси в разное время. Была собака на цепи и кошка в доме. Еще были пчелы, страсть дяди, ульев 8-10. За всем этим был любовный, добросовестный уход. Очень нравилось дяде Коле, когда я помогал ему в делах садовых и огородных. Ведь надо было копать, сажать, опрыскивать, удобрять, обрезать сушняк, ремонтировать изгородь, снимать урожай.

Бабушка Евдокия Николаевна интересовалась всем, что происходит в стране и мире. Газеты разрешала брать после того, как прочитает сама. Я уже был в 8-9 классах, и часто мы беседовали о разном, о религии. Я говорил, что Бога нет. Она не сердилась, не обижалась, а верила в него. Перед смертью она недолго болела, ничего не ела и совершенно высохла. Она завещала похоронить ее с духовым оркестром. Я выполнил ее просьбу. Вместо церковной панихиды, наш заводской духовой оркестр, идя за гробом, исполнял похоронный марш, он играл и при опускании усопшей в могилу.

***

Мы жили в Россоши на квартире в Жилкопе. Вчетвером занимали одну комнату (16 кв.м). Во второй, чуть меньшей, хозяева. Ефимович работал кондукторам на товарных поездах. Он него пахло железной дорогой и дальними поездками на несколько дней. Был он для меня немолодой, лет под сорок пять, невредный, спокойный, с добрым характером. Жена его Евдокимовна тоже спокойная, тихая, покладистая, невысокого роста, средней полноты женщина. В третьей комнате жил тоже квартирант, молодой человек. Он часто не был дома, так как находился в поездках. Он был то ли помощник машиниста, то ли кочегар. От него тоже пахло железной дорогой, мазутом, углем, дымом.

Собираясь в поездку, Ефимович одевал в холодное время свитер, ватные брюки, стеганку и много другого теплого. На ноги сапоги или валенки с самодельными галошами. Сверху обязательно брезентовый плащ с капюшоном. На поясе подвешены: сигнальный рожок и чехол с красным и зеленом флажками. В руки брал большой фонарь с красным, зеленым и белым стеклами и железный сундучок с провиантом и петардами.

Сборы, всегда неспешные, являли собой особый ритуал. Зимой в «Брехаловке» – в помещении, где собирались поездные бригады, он брал громадный бараний тулуп. Ведь на открытых тормозных площадках товарных вагонов совсем не рай. Ветер, дождь, снег, мороз. Но люди привыкли к этому, так всю жизнь и ездят.

Мать и отец работали счетоводами в конторе ж. д. депо.

Ефимович, когда бывал дома, шел на рыбалку. Сборы так же были неспешные, основательные.

Отец в выходные дни, а то и после работы тоже уходил на рыбалку и часто возвращался с несколькими огромными красавцами-лещами. Были щуки, окуни и всякая мелочь.

Река Черная Калитва неширока, но глубока. Течет за деревней Есауловка, в 15-20 минутах ходьбы от нашего жилкоповского дома. Надо было перейти по ж .д. мосту на другую сторону, а уж там на поросшем густым кустарником берегу у каждого рыбака свое прикормленное место.

Удилища из тонких гибких хлыстов тальника до трех метров, лески из белых связанных волосин лошадиного хвоста, поплавки из сухой куги и, конечно, свинцовое грузило. Обязательно подсак на длинной ручке. На крючке шарик с голубиное яйцо из пшенной каши с чем-то. На дно бросалась приманка – распаренная пшеница и кукуруза. Рыба на крючке спокойно появлялась из глубины, не металась, не рвалась, а доверчиво шла в подсак.

Ж. д. мост возвышается над водой метров на сорок. Самая высокая точка фермы еще метров двадцать пять. Под мостом из воды торчат деревянные сваи, останки от прежнего моста. Это место самое глубокое. Так вот находились смелые отважные молодые люди. Они взбирались по ферме на самую высокую точку моста и прыгали в воду между свай. Трагических случаев не помню.

А еще рассказывали, что было это очень давно: переплывала утка с выводком, и вдруг последи реки образовалась большая воронка, в которой они мгновенно исчезли. Это сом открыл пасть и проглотил всех. Вот такие невероятных размеров сомы жили здесь!

Недалеко от реки, рядом с железной дорогой, идущей на юг, находился большой песчаный карьер. Сюда заезжали составы ж. д. платформ, на которых увозили песок для нужд дороги.

На дне, откуда уже не брали песок, были небольшие озерца и росли кусты тальника. Мы, ребятня 10-12 лет, забирались в заросли и курили цигарки из мха, который рос косматой бородой на корнях, или из лошадиного помета. Задыхались и кашляли, но курили. Потом бегали босиком, прыгали, кувыркались в белоснежном, сверху теплом, а под низом прохладным песке. Было весело и радостно.

Без малого шестьдесят лет прошло, а как вчера. Лежу на кровати с закрытыми глазами, и все видится в мельчайших подробностях.

Четыре мальчишки лет 11-13 собрались ехать на тормозных площадках товарного поезда в посадку, которая растет вдоль ж. д., за гледом (так мы называли боярышник). Это в семи-десяти километрах от станции. На подъем поезд замедлял ход и шел «шагом». Мы без труда соскакивали под откос насыпи. Насытившись вдоволь гледом, разукрасив оранжевым соком рты до ушей, физиономии, исцарапанные руки и порванные рубахи, довольные и радостные возвращаемся к ж. д. полотну. В карманах и за пазухой полно ягод. Договорились всем цепляться на поезд одновременно. Заняли места вдоль полотна с интервалом 10-15 метров.

Уже слышу шум быстро идущего поезда. Начинают мелькать зеленые вагоны. Вижу приближающиеся ступеньки и поручень, бегу и еле дотянувшись, хватаюсь. Необузданная сила подхватывает и волочет, не успеваю перебирать ногами.

Через какое-то мгновение сил нет держаться, а он еще увеличивает скорость под горку. Пальцы рук разжимаются,… и я качусь кубарем или так там, понять трудно, за поездом…

Лежу без движения. Голова рядом с рельсом, мимо лица мелькают колеса вагонов. Поезд прошумев, удаляется. Стало тихо. Я поднялся и понял, что жив, что руки, ноги и голова при мне. Оказалось, что никто, кроме меня, даже не пытался цепляться на пассажирский поезд.

Пережитое быстро прошло.

На товарном поезде возвратились домой. Ни родным, ни товарищам ничего не рассказывал. Это была тайна, о которой забыл сам. На поезда больше никогда не цеплялся.

Лет через сорок об этом рассказал матери. Она слушала, качала головой и укоризненно говорила: «Эх Володька… Володька…»

***

Проснулся около двух часов ночи и не могу уснуть. В окно стучат редкие капли дождя и слышно, как в водосточной трубе течет вода.

А у меня перед глазами буйное цветение яблоневого, дяди Коли, сада в Подгорном.

Каждое дерево как невеста. Все веточки усеяны цветками из белых и нежно-розовых лепестков, и почти в каждом пчела. Она бескорыстно трудится. На задних лапках у каждой в «корзиночках» овальные бляшки разного цвета, это пыльца, которая идет на выкармливание потомства, а брюшко наполнено и светится нектаром.

От праздничного света и тонкого запаха, который нельзя ступать ни с вишневым, ни сливовым, слегка кружится голова. Все вокруг наполнено ровным благотворным гулом нескончаемого труда этих добрых друзей человека. Ярко светит ласковое солнце, от цветения кругом светло и радостно-легко на душе.

Пройдут три-четыре дня, и начнут опадать лепестки цветов. Вся земля под деревьями станет, как в снегу. А на ветвях теперь начнут распускаться рождающиеся светло-изумрудные, покрытые белесым пушком, листики. Еще через два-три дня все деревья станут зелеными. Свершится одно из таинств Природы, появится завязь плодов.

Изгородь сада с южной стороны образует густо растущая желтая акация, время от времени подстригаемая на высоте 2-2,5 метра. С восточной растут высокие и толстые стволы белой акации, а между ними участки плетня. С севера изгородь из невысоких столбов и жердей. На западе двор с постройками отгорожен от улицы высоким глухим досчатым забором. Вдоль него растет малина, а дальше вниз грядки во всем огородным.

С большой благодарностью и теплотой вспоминаю каждое дерево в саду. Половину площади занимали яблони. Большое раскидистое дерево – настоящий «Анис», рядом «Мирон», «Добрый крестьянин», «Воргуль», топом «Боровинка» и «Титовка».

«Оно» – так называли мы скороспелый сорт «Белого налива». Одно дерево «Царская роза». Несколько стволов «Бель» – совершенно белые средней величины плоды, хороши в мочке и чудесны в варенье – просвечивающиеся янтарные ломтики. Осенний душистый сорт «Кронцельская» и не уступающие зимние «Кузина» и «Поневельская». В отдельные годы многие сорта бывают с наливом, это когда мякоть вокруг сердцевины пропитана соком. Рядом с яблоней «Брат и сестра», ее посадили вместе дядя Коля и тетя Лиза, росла высокая, похожая на пирамидальный тополь, слива «Ядовитая». Ее крупные плоды напоминали по форме кувшин, были ядовито-желтого цвета, а на вкус, ну просто мед. Еще были райские яблочки, маленькие с длинным хвостиком, из них тоже варили варенье. Была и «Антоновка».

Каждый сорт яблок был уникальным, не сравнимым по аромату, вкусу и виду.

Почему-то груш было всего два дерева. Одно «Бергамот», другое не знаю название – длиннохвостые небольшие круглые с коричневой вкусной мякотью.

Две старые яблони, как и подобает патриархам сада, выглядели солидно. Одну называли «Репка», другую «Кислица». Никто не помнил, кем и когда они были посажены. Скорее они вросли сами. Каждое имело ствол в два детских обхвата. В двух, двух с половиной метрах от земли начиналась крона и простиралась до высоты пять-шесть метров, возвышаясь над всеми зелеными собратьями. Под «Репкой» большую часть дня была тень, как под огромным зонтом. Плоды небольшие, приплюснутые, желтовато-зеленого цвета с красными полосками, вкусные. Она росла на просторе. «Кислица» – в низком месте среди вишен. И всегда, наевшись ягод, стаи скворцов отдыхали на ее вершине. Плоды зеленоватые с красным бочком, кислые до нетерпимости, даже корове сводило челюсти. Дерево грецкого ореха не плодоносило, но было также уважаемо. Всегда под «Репкой» варили варенье. Под таганок клались сухие веточки, получалась горка раскаленного пепла. Сверху ставился большой медный таз, начищенный до блеска и потому сияющий. Уснул около шести утра.

***

В Подгорном на цемзаводе мы вчетвером жили в одной комнате (18 кв. м), здесь же была печка-плита из кирпича. Зимой топили углем, обогревали комнату и готовили пищу. В двух других комнатах примерно такой же площади, как наша, жили муж, жена и ребенок. Летом на кухне чадили примусы и керогазы. Километрах в двух от поселка на восток, за бугром, была большая бахча. Нас, несколько мальчишек, подговорили старшие идти за арбузами. Мы должны были срывать арбузы и пускать под откос, а они их принимать. Когда пришли на место, солнце село, наступили сумерки. Пригибаясь, и ползком мы нащупывали, срывали и пускали с бугра арбузы. Очевидно, сторож услышал подозрительные шорохи, возню и начал кричать. Послышался выстрел. Нами овладел панический страх, вот сейчас будет еще выстрел, и заряд соли окажется у каждого в мягком месте. Мы бросились бежать, в темноте не видя и не чувствуя, что под ногами. Босиком я преодолел большое поле скошенного подсолнечника. Только теперь, прибежав к водоразборной колонке у дома и начав обмывать ноги, я почувствовал, как горят и саднят подошвы, все исколотые и кровоточащие. Какое-то время просидел на втором этаже строящегося рядом дома, приходя в себя. Потом, часов в одиннадцать, ухитрился так пройти, что никто ничего не заметил, и сразу лег спать.

Апрель 1937 г. Подгорное.
Утянский В., Александров Н., Буров Г.

Нас было трое товарищей-друзей: Николай Александров, Геннадий Буров и я. С Николаем учился в одном классе. Геннадий, хоть и на год старше, учился в классе на год младшем. Когда в 1935 году при клубе цемзавода создавался духовой оркестр, мы начали учиться играть. Сначала на альтах, потом оба товарища на тенорах, втором и первом. Я выучился играть на первой трубе и, что самое интересное, не имея абсолютно слуха. Памяти музыкальной тоже не имел. Играл в оркестре только по нотам, механически запоминая разные вещи. На танцах, устраиваемых в клубе, и даже концертах, играли марши, вальсы, польки, краковяк, наурскую. Открывали и закрывали торжественные собрания «Интернационалом», во всю мочь дули туш. Иногда приглашали в недалекие деревеньки на похороны. Возили на подводах. После похоронного марша и «Вы жертвою пали» (на поминках просили) мы играли все подряд. За это нам доставалось по 10-15 рублей, которые отдавал матери. Руководил и учил Николай Крошенко, лет тридцати, тридцати пяти. Он никогда «не просыхал». Часто во время игры на первой трубе постепенно умолкал и засыпал тут же, свернувшись калачиком. Жена от него ушла, жил с дочерью четырех-пяти лет. Помогала сестра, которая жила в этом же подъезде. Он был прокуренный и засаленный, не говорю проспиртованный, до кончиков пальцев. В три-четыре года, как рассказывали мать и крестная, у меня был исключительный слух. А переболев скарлатиной, потерял его навсегда.

В свободное время на солнце и в пыли, часто босиком, до изнеможения гоняли по полю мяч. Еще в нашем классе учился Хохлов Николай. Он жил далеко в селе, и связывало нас только пристрастие к математике. В ней он был, пожалуй, сильнее нас с Николаем. Почти все в задачниках алгебры, геометрии и тригонометрии за среднюю школу было решено нами. Получалось как-то само-собой, и заслуга в этом нашего учителя математики и директора школы Дмитрия Яковлевича Зайковского, которого все очень уважали, тогда не принято было говорить любили. Окончив десять классов, Александров, Хохлов и я уехали поступать в Воронежский университет на физмат. Они поступили, я нет.

Нас не тянуло к алкоголю, хотя при желании возможность приобщиться всегда была. Мы не курили. К девушкам относились уважительно и целомудренно. В отношениях не допускали не только грубости и хамства, но даже намека на что-то непристойное. Этим не хочу никого обижать, упрекать, просто скажу: такой была атмосфера. Мы считали наше поведение и отношение нормой, другое в сознании было недопустимо.

Первый выпуск средней школы в Подгоренском районе, которая находилась на цемзаводе, состоялся в 1937 году. Его составляли десять человек. Вручение аттестатов происходило в клубе завода при полном зале людей и присутствии родителей. Девочки в нарядных платьях, с завитыми головами и слегка подкрашенными губами, мы в костюмах при галстуках. Потом был бал, как теперь говорят, а тогда – просто танцы. Робко и неумело, все время, наступая на ноги партнерши, танцевал на публике впервые. Играл наш родной духовой.

Николай Александров студентом ВГУ ушел на курсы политруков и погиб в бою под Сталинградом. Николай Хохлов, рассказывали, потерял на войне руку. Живет где-то в Средней Азии, кандидат математических наук, теперь уж, наверное, доктор. Геннадий Буров до войны окончил военное авиатехническое училище. Был на фронте. Имеет семью, живет в Ольховатке Воронежской области.

***

Это был комсомольский набор «Дадим стране 150 000 летчиков!» – так звучал призыв к молодежи того времени. Я сдавал вступительные экзамены в Воронежский университет на физмат. Не сдал немецкий язык и потому не нашел себя в списках принятых. Сдавшим экзамены комсомольцам было предложено пройти медкомиссию при Воронежском Облвоенкомате. Прошел, прошел и мандатную. Написал заявление: «Прошу принять, хочу учиться в техническом авиаучилище». Вызов ожидал дома. Он пришел.

27 сентября 1937 года я прибыл в город Энгельс в 14-ю Военную школу летчиков. После стрижки, бани в х/б обмундировании мы не узнавали ни себя, ни друг друга. Началась учеба. Сначала курс молодого бойца, это строевая подготовка (палит вовсю солнце, х/б хоть выжимай), изучение уставов. Курс пройден, стали давать увольнительные. Теперь началась учеба в теоретическом батальоне. Изучаем множество специальных предметов. 1938 год, середина лета, жара и духота. В классах открыты окна и двери, курсанты изнемогают, нет сил бороться со сном. Преподаватель диктует, сначала записываешь, потом голос отдаляется, переходит в мелодичное воркование и совсем исчезает. Веки опускаются, рука продолжает автоматически что-то выводить в тетради. Ты в объятиях Морфея, легко, приятно и невесомо. Прошли секунды, и ты очнулся. В тетради каракули, преподаватель диктует, в классе ни малейшего дуновения ветерка.

К дисциплине, порядку и исполнительности нас приучали с первого дня, и потому чем дальше, тем было легче жить и учиться. Среди нас были с семилетним и со средним образованием. Конечно, это представляло трудности в овладении теоретическими знаниями. Но желание было так велико, что, помогая друг другу (а были в классном отделении все дружны и доброжелательны), я не помню случая отчисления по неуспеваемости. Только позже какие-то единицы из нашего набора были отчислены по летной неуспеваемости.

Курсант Владимир Утянский

Прекрасно было поставлено преподавание всех предметов, с большой любовью и мастерством были сделаны наглядные пособия. Матчасть мы изучали так: в моторном классе полностью разобран мотор М-100, и каждый должен назвать не только часть и ее назначение, но и все каналы и отверстия. Так же было и в самолетном классе, вооружения и др. С большой радостью и благодарностью вспоминаю спортзал школы. Там были все спортснаряды, всегда порядок и чистота, но главное – инструктора, профессиональные, добрые, заинтересованные. Пролетел год в «терке», и мы стали подлётывать на планерах с помощью амортизаторов, пока не перепутали троса управления рулем высоты. Планер взмыл на 10-15 метрови оттуда упал носом в землю, убив курсанта и ранив инструктора. Полеты на планерах в школе были запрещены.

Затем пришла пора прыжков с парашютом, сначала с вышки, потом с самолета У-2. И вот, наконец, ознакомительный полет на У-2. После вывозной программы ПЕРВЫЙ САМОСТОЯТЕЛЬНЫЙ! Полеты на Р-5. Дальше освоение самолета СБ и первый самостоятельный полет на нем. Все это захватывало дух, наполняло гордостью, возвышало в собственных глазах, но и налагало ответственность за причастность к большим делам. Молодежь «становилась на крыло».

***
Караульную службу в училище выполняли курсанты. Стояли на часах у Знамени училища, были посты на стоянках самолетов, у складов боепитания, у бензосклада. Стояли по два часа, а то и сразу по четыре, что было очень утомительно. Особенно к утру нестерпимо хочется спать, а нельзя. Зрение и слух напрягаются так, что, кажется, будто кто-то крадется, ползет. Не выдержишь и крикнешь: «Стой! Кто идет?» Прислушиваешься, тишина до звона в ушах. А когда рассветает, оказывается или ящик с песком, или огнетушитель, или еще что-либо. Делали проверку начальник караула и дежурный по гарнизону. Вот тут уж смотри в оба, чтобы не прозевать и вовремя окликнуть: «Стой! Кто идет?»

***

2 мая 1938 года. Яркий солнечный день, всюду зелено от распустившихся деревьев и кустов и красно от кумачовых флагов и транспарантов. Тепло и тихо. Городской сад, стадион переполнены гуляющей публикой. Здесь наш старт и финиш пятикилометрового кросса имени Ворошилова. Мы, курсанты Энгельского авиаучилища, сдаем нормы по бегу на значок ГТО-2. В трусах и майке сначала легко и уверенно начинаю бег, потом в середине маршрута почувствовал сильную усталость, как бы не стало хватать воздуха. Жду появления второго дыхания. Вот оно пришло. Стало легче, движения автоматические. Точно во сне, касания земли почти не чувствую. Остаются последние метры по кладбищу среди могил. Впереди, как в тумане, городской сад. Бегу по аллее, справа и слева разодетые толпы людей видятся, как расплывшиеся разноцветные пятна. Уже вижу заветное красное полотнище финиша. Как будто из очень далека доносятся неясные крики и звуки духового оркестра. Остались десятки метров. Впереди никаких сил, все осталось сзади. Кажется, что бегу быстро, а на самом деле еле переставляю ноги, почти на месте. Вот уж финиш, и последние силы исчезают. Меня подхватывают под руки, ведут к скамейке. Лежу, закрыв глаза, и нет сил открыть их, не хочется пошевелить ни пальцем, ни мускулом. Кажется, душа отдельно, и тела нет. Так бы и лежал вечно. После какого-то времени душа соединилась с телом. Пришел в себя, поднялся. Чрез пять минут уже был в форме. Это был первый и последний в моей жизни кросс. Пять километров пробежал за 18 минут 37 секунд, финишировал одним из первых.

***

Курсанты

Норму ГТО-2 по лыжам сдавали на 10-ти километровой дистанции. Пять прошел кое-как, а дальше остановился и ни с места. Лыжи как бы примерзли к лыжне. Хочу и не могу. В общем, привезли меня в училище с шиком на розвальнях, они и аэросани дежурили на маршруте. После того, как пришел в себя, страшно захотелось есть. В столовой были съедены два обеда. Раньше на лыжах никогда не ходил. В зачет на ГТО-2, вместо лыж, пошел прыжок с парашюта. В то далекое наше время с парашютом прыгали так: самолет У-2 набирал высоту600 метров, может, чуть больше, летчик гасил скорость до 90-85 км/час и подавал команду. Я с основным и запасным на груди парашютом вылезал из передней кабины на крыло. Держась левой рукой за борт кабины, продвигался к задней кромке крыла. По команде «Пошел» делал шаг и оказывался в свободном падении между небом и землей. Не на что опереться, не за что держаться. Пальцы правой руки крепко сжимают вытяжное кольцо. Еще мгновение, и с силой дергаю его. Кажется, проходит целая вечность, на самом деле — доли секунды. Раскрывшейся парашют как бы дергает с большой силой вверх, и ты повисаешь на стропах. Свободное падение окончено. Снижение не ощущается, т.к. еще большая высота. Как бы впереди вижу землю и все, что на ней. Необыкновенное, несравнимое чувство радости и ликования охватывает меня. Хочется петь и смеяться. Но вот, несясь навстречу, стала быстро приближаться земля. Поправляю удобнее лямки, полусогнутые ноги. После приземления падаю на бок, затем вскакиваю и гашу парашют. Прыжок окончен.

В 1939 году был в отпуске в Подгорном. Морозы стояли, ну просто небывалые, до сорока градусов. Мы шли из села, куда ходили проведывать дядю. На мне шинель и шлем (буденновска), персонально сшитые, да хромовые сапоги. Вышли из дома, вроде бы не холодно. К середине пути, от дяди до дома на цемзаводе три километра, мороз стал пробирать и под шинель и в сапоги. Сплюнешь, со звоном падают кусочки льдинок. Чтобы отвернуть шлем, закрыть уши, и не подумал. Как же, курсанту непристало бояться холода. Когда пришли домой, мать ахнула. Уши совсем белые, не чувствуют прикосновения, но не отпали. Стали растирать и мазать гусиным жиром. Они опухли, стали, как вареники, только ярко-красные и как стеклянные. Появилась боль. Пальцы ног занемели, но остались живы. Через несколько дней все пришло почти в норму. Потом еще долго кончиками ушей ощущал мороз.

***

Из дневника.

4 мая 1939 года. Такое неописуемо-захватывающее ощущение я испытал впервые сегодня. Говоря, очень страшно и легко растеряться. Неправда, никакого страха, кроме нового желания все повторить снова. Больше всего мне понравился именно срыв в штопор – в нем вся красота. Машина быстро лезет вверх, как бы становясь на дыбы (на хвост), на мгновение замирает, а потом с большой скоростью опускает нос и, кажется, отвесно падает вниз… Завращалась земля, побежала навстречу. Мелькают поля, овраги, лесочки, постройки, поблескивает речушка. Но вот совершенно машинально даешь обратную ногу, вращение самолета прекращается. Так же незаметно для себя отдаешь чуть-чуть ручку, и машина, пикируя, быстро выходит из штопора. Сильно прижимает к сидению. Появляется настроение радости, и невозможно удержаться от смеха. Даешь газ, самолет набирает высоту. Такое впечатление осталось после первого полета в зону на самолете У-2.

25 января 1940 года. Стою на площадке поезда, уходящего в Москву. Морозное утро, северный ветерок. Холодные лучи восходящего солнца освещают все вокруг. Меня провожают драгоценные и дорогие мне мать и отец. Они стоят внизу около вагона. Вижу, какие большие усилия нужны им для того, чтобы не заплакать. Чувство тоски и грусти дерет мне душу. Трогается поезд. Мне машут. Еле сдерживаюсь, чтобы не заплакать, и тоже машу. Уже недалеко Саратов, скоро сходить. А я все еще там, среди родных, друзей. Сегодня первый день занятий после отпуска. Восемь уроков. Теперь вообще всегда будет по восемь. Весть не очень приятная. Да кроме этого, каждый день перед ужином строевая прогулка пятьдесят минут. Отсутствует всякое желание. Не хочется ни за что браться. Первые два часа еще слушал, а на остальных дремал. Сил нет… Как тяжело слушать (воспринимать, что говорят), когда хочется спать. Все, как бы легко и нежно прикасаясь, пролетает мимо, рассеиваясь и исчезая где-то вдали, оставляя неопределенное ощущение туманной сладости. Позавчера при тайном голосовании прошел в состав товарищеского суда эскадрильи.

7 февраля. Только двенадцать дней прошло, как из отпуска, а кажется, точно никуда не ездил, нигде не был, никого не видел. Да и что особенного могло произойти за месяц? За такой короткий срок изменить характер человек не может. Как был командир роты твердолобым, так и остался. Корпуса ДКА, ангары, самолеты – все осталось на месте. Порядки тоже не изменились. Нам сказали, что в феврале летать не будем.

12 февраля. Совсем неожиданная новость. Еще позавчера мы не знали перспектив, а вчера они были нам уже известны. Их привез из Москвы полковник (начальник училища). Одним словом, на днях должны летать, 14 или 15 февраля. Программа обучения на Р-5 сокращена. В этом году как можно раньше нас постараются выпустить из училища. Все будет зависеть от летных способностей каждого. Задерживать, как раньше, идущих по программе впереди не будут. Инструктору, командиру звена предоставляется право, в зависимости от способностей курсанта, сокращать до минимума его вывозной налет. Уже вчера у нас был технический день, и мы расконсервировали все машины.

20 февраля. Несколько дней ходим на аэродром, выводим самолеты из ангаров, даже заправляем и снова не летаем, а заводим обратно. То откуда-то берется туман, то не хватает подогретого масла и воды, а то все было, но «прочикались» часов до двенадцать, и вылетать уже поздно. Наконец вчера все было, и выдался летный день. Сначала все шло хорошо, но потом… С утра меня и еще одного курсанта назначили в стартовый наряд финишерами у главного «Т». Прекрасный летный день: безоблачно, слабый ветерок, хорошая видимость и температура минус двадцать. Около часа мы ехали до площадки на автомашине. Затем выгрузили все стартимущество и полтора километра тащились со всем скарбом, утопая по колено в снегу, сверху покрытом твердой коркой, а под низом – как сахарный песок. Все были мокрые, отказывали ноги. К часу дня добрались до места (шесть курсантов и четыре инструктора), разбили старт. Прилетели самолеты, начались полеты.

Здесь-то и произошло то, о чем не мог думать ни утром, собираясь и радуясь полетам, ни тогда, когда тащили по глубокому снегу тележку из-под баллона сжатого воздуха, нагруженную полотнищами, флажками и пр., ни стоя у «Т». Четверо посланы за баллоном сжатого воздуха. Вот они уже везут его. Их путь лежит через посадочную полосу недалеко от знака. Вы выкладывает «крест», и самолет уходит на второй круг. Друзья спешат. Второй самолет между 3-м и 4-м разворотами рассчитывает на посадку. Мы решаем: люди уже переезжают посадочную, а самолет еще далеко, зачем прогонять на второй круг, если можно это не делать? Снимаем «крест». Я был уверен, что самолет пройдет правее, а все будут уже на нейтральной полосе. Мои расчеты и уверенность летят ко всем чертям с матерями. Самолет выбран из угла и несется точно на людей. Выкладывать запрещающий знак поздно. Слышу крики увидевших приближающийся к ним с молниеносной быстротой самолет. Люди бросаются в стороны, падают в снег. Плоскость самолета Р-5 мелькает над ними. Раздается глухой, но крепкий удар. Второй правый ухват бомбодержателя цепляет за баллон, и он летит, переворачиваясь, как чурбан, опрокидывается тележка. Самолет, выдержав точно направление, приземляется. Перебит передний лонжерон правой нижней плоскости, ее необходимо менять. Это невозможно сделать да захода солнца, и самолет остается на ночь в заснеженном поле. Четверых курсантов высылают в караул. Нас сразу снимают с наряда. Являемся в «квадрат» к командиру эскадрильи и докладываем, как было. Вечером вызвал, расспрашивал комиссар. Что получу за это дело, не знаю. С утра в «Боевом листке» нарисована карикатура, под ней заметка «Финишеры-ротозеи». А что могло произойти, если бы лыжа зацепила за баллон? Капот, пожар и неизвестно что с людьми (четверо под и двое в самолете). Так закончился для меня первый летный день в 1940 году, первый зимой. Первый и такой неудачный для меня, отряда, эскадрильи.

29 февраля. Сегодня было комсомольское собрание эскадрильи. Разбирали дело инструктора, севшего на баллон. Еще раньше меня вызывали на комсомольский президиум отряда и объявили «Предупреждение». Бюро и собрание эскадрильи утвердили это взыскание. Второму финишеру объявили «Выговор», учтя его недисциплинированность на протяжении всего пребывания в школе. Курсанту, который сидел в передней кабине и видел, что садятся на людей – «Предупреждение». Инструктору, ранее имевшему «Строгий выговор с предупреждением» за пьянку – «Последнее предупреждение».

2 марта. Вчера был выходной день, но мы (пятьдесят человек) работали. На Волге грузили дрова на автомашины и отвозили в училище.

6 марта. В социалистическом соревновании военно-авиационных училищ первое место присуждено нашему ЭВАУ. Это отмечено в специальном приказе Начальника Управления ВВС Красной Армии Героя Советского Союза комкора Смушкевича. Нашему училищу присуждено переходящее Красное Знамя. По этому поводу состоялся на катке митинг всего личного состава.

19 марта. С 14 марта, можно сказать, запахло весной. Температура днем доходит до плюс пяти градусов. Особенно подался снег в первые два дня, стал мокрым и грязным. Теперь, провалившись, везде под снегом обнаружишь воду. Можно сказать, наверное, что на лыжах летать не будем. Так и не пришлось зимой ни разу подняться в воздух.

22 марта. К маю должны пройти и сдать зачеты по всем предметам (почти всем), а по некоторым из них оценка будет выпускной. Потом уедем в лагеря и будем, в основном, только летать.

22 мая. Вот уже 18 дней живем в лагере, переехали четвертого.30 километров от города, в степи, где кроме чахлой травы никакой растительности нет, так же, как нет реки, озера и пруда. Днем жарко и знойно, а ночью и особенно на рассвете очень прохладно. Встаем чуть начинает светать – в три часа сорок пять минут. Ложимся с наступлением темноты – двадцать один час тридцать минут. Целый день, если не на полетах, то на матчасти. Если не занят ни тем, ни другим, то все равно работа найдется: поливать деревья, сажать цветы, делать курилки, подбирать бумажки, оборудовать спортплощадку и т.д. и т.п. Спим в палатках по семь человек. В выходные дни обязательно какая-нибудь работа да найдется. 14 мая вылетел самостоятельно на самолете Р-5 отлично, имея 23 вывозных полета – 5 часов 16 минут и 5 полетов контрольных – 59 минут. На сегодня имею 12 самостоятельных полетов.

В летний безоблачный вечер, когда солнце клонилось к закату, в его лучах неожиданно над нашими головами засветились, засеребрились пять сказочных объектов. Они прошли на 900-1000 мкрасиво, строем, на большой, по тем временам, скорости, около 300 км/час. Их сопровождал незнакомый гул моторов. Все, задрав головы, замерли в любовании.

Это были, до сих пор неизвестные нам, первые самолеты СБ (скоростные бомбардировщики «Катюши»), прилетевшие в Энгельское училище в 1939 году. А в 1940 году я окончил на этом самолете училище.

Подходила к концу учеба в училище. Уже сданы теоретические госэкзамены. Стали приезжать «купцы», командиры из различных авиачастей, истребительных, штурмовых, бомбардировочных. Каждый из них садился в самолет на место инструктора и принимал госэкзамен по технике пилотирования. Таким образом, отбирали к себе в части молодых летчиков. Я попал в бомбардировочную авиацию и в числе десяти человек поехал в 24 Краснознаменный бомбардировочный авиационный полк.

А раньше, перед тем, как представить к первому самостоятельному вылету на самолете СБ, мой инструктор старший лейтенант Карпов полетел со мной на проверку в зону. Заняв зону, стал выполнять виражи, боевые развороты, восьмерки, пикирование. У меня не получился координировано боевой разворот. А настроение было, как на грех, игривое, веселое, и я сам себе улыбался. И надо же, в это время в зеркале инструктор увидел мою физиономию. Он потерял дар речи, он взбеленился: не получается, а он улыбается! Полет был прекращен. Подрулили к «квадрату», я был изгнан из кабины самолета и не получил замечания по полету. Что он докладывал командиру звена, я не слышал. Обычно инструктор при первом самостоятельном вылете представляет командиру отряда, напутствует, переживает. При моем первом самостоятельном Карпов не присутствовал. Представлял и выпускал командир звена старший лейтенант Железных. Но, как бы то ни было, госэкзамен по технике пилотирования я сдал на «хорошо».Началась подготовка к выпускному вечеру, где будет зачитан приказ о присвоении звания лейтенанта-летчика. Еще задолго до этого дня в пошивочных мастерских училища каждый выпускник был обмерян и дважды приходил на примерку. Персонально шился парадный костюм из темно-синего сукна (френч, бриджи), темно-синие шинель и шлем. С утра в казарме все «вверх дном». Приносятся со склада матрацы – мешки, в них рабочее обмундирование, белье, спальные принадлежности, сапоги хромовые и много всего другого, в общем, мешок под завязку. Все примеряется, подгоняется, пришивается, прикалывается по нескольку раз. К вечеру, переволновавшиеся и изрядно уставшие от суеты, все в нарядных костюмах.

4 декабря 1940 г. Москва

На голубых петлицах рубиновые кубики, на рукавах красные шевроны и золотые эмблемы ВВС. Так мы простились с учебой. Выпускной вечер состоялся в ДКА училища. Зрительный зал заполнен до отказа выпускниками и гостями. Потом был концерт и танцы. Впереди служба Родине.

***

После окончания Энгельского военно-авиационного училища (так стала именоваться 14 военная школа летчиков) в ноябре месяце 1940 года мы десять лейтенантов-летчиков направились к месту службы в 24 КББАП 12 АД, которая базировалась на аэродроме в городе Бобруйске. Наш путь лежал через Москву. На Казанском вокзале меня встречала сестра и тетка, крестная.

В ресторане вокзала много света от громадных люстр, много народу. Настроение праздничное, приподнятое. За большой стол садятся молодые, с иголочки одетые в парадные костюмы летчики и сестра. Здесь все: коньяки, вина, икра черная и красная, окорока, колбасы разные, фрукты, конфеты, шоколад. Посидев часа три, мы готовимся к отъезду в Бобруйск. О прибытии докладываем командиру полка майору Белецкому. Размещаемся по квартирам в городе. А через месяц приход приказ Наркома обороны Тимошенко. Весь молодой комсостав постричь и в общежитие. Так мы оказались на территории гарнизона в огромной комнате гостиницы, на втором этаже, вместе с нашим техсоставом.

***

Эскадрилья находилась в лагерях на полевом аэродроме в районе Могилева и готовилась к всесоюзным авиационно-химическим учениям. В субботу 21 июня 1941 года был проведен проигрыш полета. Под плоскостями самолетов СБ подвешены ВАПы (выливные авиационные приборы), все личные вещи экипажей находились в самолетах. Рано утром в воскресенье мы должны были вылететь в город Уральск. Но 22 июня в два часа ночи были подняты по боевой тревоге. Еще было темно, лишь на востоке просматривалась светлая полоса зарождающегося дня. Построение летного состава быстрое, никто не разговаривал. Где-то внутри возникло предчувствие чего-то недоброго, неотвратимого и зловещего. Командир эскадрильи капитан Лозенко предложил достать из планшетов карты и сказал: началась война. Эти слова, как электрический ток, пронзили все тело.

– Проведите линию фронта красным и синим карандашом.

– Снять ВАПы и личные вещи с самолетов, подвесить Фаб-100 (фугасные авиабомбы сто килограмм).

К привезенному летному завтраку никто не дотронулся. В четыре часа эскадрилья в составе девяти самолетов вылетела на запад в район пункта Цехановец с целью бомбометания по площади. Бросать бомбы должны по ведущему. Мое место в строю – в левом звене левый ведомый. Летели на высоте4500 метров. Сбросили бомбы по деревянным домикам среди сосен с высоты400 м, и сразу попали под сильный зенитный обстрел. Эскадрилья начала разворачиваться вправо на обратный курс. Я не успел среагировать и стал отставать от строя. Остался один среди моря зенитных разрывов, запах которых наполнял кабину самолета. Но вот, наконец, благополучно вышел из разрывов и догнал строй. По нашим со штурманом белым, как стена, лицам стекали крупные капли холодного пота. Мы улыбались. В этом первом боевом вылете мы не потеряли ни одного экипажа. 23 июня мы не летали. 24 июня я выполнил два боевых вылета. Во втором вылете девятку вел капитан Шустов, правым ведомым у него был старший лейтенант Золотов (мой ком. звена), левым ведомым был я.

На обратном пути нас преследовала большая группа Ме-109 (истребитель «Мессершмидт»). После каждой атаки в нашем строю загорался и уходил к земле самолет. Через какое-то время мы остались вдвоем, Шустов и я. Самолет Золотова, горящий с выпавшим шасси, ушел вниз. Я так близко прижался к Шустову, что четко видел его лицо и заклепки на обшивке самолета. Следующим был атакован мой самолет, сразу же он загорелся, и я пошел к земле. Шустов продолжал лететь один. У меня горел бензобак правой плоскости. Слишком резко отдал штурвал, и самолет перешел в пикирование. Быстро приближается земля, среди кустарников, кочек и травы блестит вода. Со всей силы тяну штурвал на себя, а самолет продолжает пикировать. Только над самыми верхушками кустов он нехотя вышел на горизонтальный полет. Впереди, метрах в 300-400 стена высокого леса, добираю штурвал и плюхаюсь с высокого выравнивания в болото. Плоскость продолжает гореть, горит разлившийся по воде бензин. В кабине вода, мы в меховых комбинезонах и унтах. Первым к моей кабине добрался стрелок-радист Локтюшкин, все лицо в крови от пулевой царапины, улыбается. С большим трудом через астролюк вытащили штурмана Хураева, он получил травму ноги при посадке. По пояс в воде мы добрались до леса, спрятались в кустах в сухом месте. Взорвались бензобаки, начал взрываться боекомплект, и это эхом разносилось по лесу. Когда все стихло, я пошел посмотреть. Сгорело все, остался скелет из стальных труб.

Капитану Шустову также не удалось избежать участи многих летчиков в первые дни войны. Оставшись один, он продолжал полет и тоже был сбит. Его похоронили местные власти, а орден Красного Знамени, полученный им за участие в финской войне, и другие документы были присланы в полк. Произошло это под Пинском.

Какое-то время мы сидели прислушиваясь. Потом я поднялся, достал пистолет и пошел. Оказалась совсем рядом лесная дорога. В какую сторону идти? Пока стоял, раздумывал, послышались какие-то приближающиеся звуки. Я сошел с дороги. Вскоре передо мной появилась телега, с запряженной лошадью. Немолодой человек, неожиданно увидев меня, испугался. Я расспросил, куда едет и не ли здесь немцев. Привел штурмана (без помощи он не мог идти) и стрелка-радиста. Мы уселись на телегу и поехали.

Председателя колхоза я не нашел. Начало темнеть. Завхоз пообещал утром подводу до райцентра. Расположились в сарае на сене. Стало совсем темно. Ни единого огонька. Услышали приглушенный разговор; будто то здесь, то там появлялись немцы-парашютисты, разведчики. Из колхоза всю живность, инвентарь и все, что возможно, разобрали по домам. Темнота и гнетущая тишина, какие-то подозрительные звуки и скользящие тени вызывали напряженность и тревогу. Ночь не спали.

С рассветом выехали на телеге. Часам к 8-9-ти были в райцентре местечке Ленино. Я сразу направился в Райсполком. Здесь шло экстренное заседание, решались вопросы эвакуации, присутствовало все руководство района. У двери стояли люди и не впускали в зал. Тогда я достал пистолет и оказался в комнате, где заседают. Объяснил, в чем дело. Сказали, чтобы ехали на площадь. Оттуда уезжают машины с эвакуированными. Действительно много пожилых людей и детей. Все хотят немедленно уехать.

Наконец, в кузове полуторки, между узлов, корыт, колясок, нескольких женщин и детей, нам удается кое-как втиснуть Василия и примоститься самим у заднего борта. Потом где-то в пути нам удалось пересесть в другую машину. Через три дня мы добрались до Бобруйска, оттуда уже эвакуация гарнизона.

Впервые три дня от полка не осталось ни одного самолета. Из разговоров стало известно, что вся материальная часть 12 авиадивизии, базировавшейся на Бобруйском аэродроме, была уничтожена фашистской авиацией в воздухе или на земле. Пригнанные самолеты ПЕ-2стояли на аэродроме в Бобруйске не заправленные горючим. Летный состав не был переучен для полетов на них. А те отважные, которые пытались взлететь, погибали на разбеге или после отрыва. Ведь самолет «строгий» в технике пилотирования, с присущими ему особенностями, неведомыми тем, кто садился в его кабину.

В первых боевых вылетах погибли мои товарищи, с кем я прибыл в полк. Это лейтенанты–летчики: Саша Филиппов, Лева Холошенко, Саша Чураев.

На одной из автомашин мы тоже двинулись в путь. В хвойном лесу легкие деревянные постройки, видимо, раньше, а может быть, несколько дней тому назад, здесь находился какой-то лагерь. Это место называлось «Серебрянка», сюда собирался весь летно-технический состав. Все, кто в первые дни войны был сбит, но не убит, все добирались пешком или на попутном транспорте. Здесь формировались команды и отправлялись поездом в Москву на пункт сбора летно-технического состава, откуда дальше в Казань на переучивание.

Пополнение командным, летным и техническим составом, переученные на самолеты Пе-2, полки направлялись на заводы для получения самолетов, а затем на фронт.

Пикирующий бомбардировщик ПЕ 2

Так в первых числах июля 1941 года я был уже в Казани. Переучивание происходило так: выполнялись два-три полета на УСБ (учебном) с передней кабины с инструктором. так как учебных Пе-2 (с двойным управлением) не было, инструктор садился на сидение летчика, а переучиваемый на сиденье штурмана (сзади летчика). Делались два-три полета (показные) по кругу, затем менялись местами, переучиваемый делал еще два-три полета – и лети самостоятельно. Небольшая программа по кругу, в зону и на полигон для бомбометания с пикирования. Переучивание закончено.

Месяц и двадцать дней заняло изучение и переучивание на самолете Пе-2. А желание и мысли были направлены на то, как бы скорее вернуться на фронт.На 22-ом московском авиазаводе наш полк принимал самолеты, каждый летчик облетывал свой. Один полет строем полка и направились на фронт. Этот самолет был самым современным пикирующим бомбардировщиком с предельно допустимой скоростью 520 км/час и потолком полета7000 метров. Однако пикировать на фронте не пришлось, т.к. полк был разведывательный и тормозные решетки, предназначенные для выполнения пикирования, были на всех самолетах сняты. Самолет был строг в выполнении взлета и посадки, но оставил добрые, хорошие воспоминания.

***

Первые боевые вылеты на самолете Пе-2 с Мценского полевого аэродрома мы начали в день прилета, т.е. 27 августа 1941 года. Однажды, часов в десять утра, взлетая с бомбами на уклон (аэродром и взлет сложные), оторвавшись и убрав шасси, я слышу команду в наушниках: «Убирай щитки!» Автоматически, неосознанно переключаю тумблер на уборку. Не набрав необходимой скорости и высоты, самолет стал делать просадку. Видя, что приближается земля, стал подтягивать штурвал на себя и только успел поставить тумблеры шасси на выпуск, как тут же колеса покатились по мягкому грунту. Приземлился в полутора-двух километрах от аэродрома на стерню среди стогов соломы, маневрируя на пробеге, чтобы не столкнуться с ними. Над местом посадки поднялось огромное облако пыли, скрыв самолет. Наблюдая за моим вылетом, на КДП решили, что самолет взорвался и горит; не выключая моторы, разворачиваюсь и рулю в сторону аэродрома. Навстречу мчатся машины командир полка и скорая помощь. Докладываю, что произошло. Увидев, что все благополучно, командир даже не поругал. Трактор заровнял кюветы, и через грейдерскую дорогу я прирулил на аэродром. Через 30-40 минут я вылетел на боевое задание. Кто же дал мне команду «Убирай щитки!»? Это сделал мой стрелок-радист Ермилов. Он считал себя опытным, воевал в Финскую. Все знал лучше всех и имел привычку подсказывать всем, что и когда надо делать. Так механическое выполнение команды чуть не привело к трагическому исходу.

***

Осень 1941 год. У моего самолета летно-технический состав эскадрильи с командованием полка. Я на переднем плане за мальчиком в шлеме и очках.

Середина, а может быть двадцатые числа сентября 1941 года. Уже чувствуется недалекое приближение осени, той золотой, когда оденутся в красивейшее убранство рощи и леса. Когда ночная прохлада еще приятная, а днем весело и тепло на солнышке. Когда по всему свету полетит паутина. Немцы подходят с запада к Брянску.

Девятка Пе-2, отбомбившись, возвращается домой. Мое место в строю: в левом звене левый ведомый. Несколько Ме-109 атакуют наш строй. Горит мой самолет. Стрелок-радист Паньков не отвечает на запросы и не отстреливается. Штурман Хураев Василий ранен в руку. Высота1500 метров, весь строй медленно удаляется, мы остаемся одни. Самолет продолжает гореть. Аварийно сбрасываю колпак кабины и со штурманом выпадаем из самолета. Сразу дернул кольцо, парашют раскрылся, и я повис над лесом. Вижу, как ниже у Василия тоже раскрылся парашют, слежу, куда он приземлится. Медленно спускаюсь, а вокруг меня делает виражи Ме-109 так близко, что вижу лицо летчика. Почему он не стрелял в меня? А такие случаи были. Скорее всего, у него кончился боекомплект. Парашют зацепился за верхушку дерева, я повис на лямках метрах в трех от земли. Высвободившись, сдернул купол вниз. Стал прислушиваться, приготовил пистолет. Полная тишина. Начал пробираться по густому лесу в направлении, где должен быть штурман. Неожиданно услышал голоса. Прислушался – русские. Впереди стоял небольшой товарный состав с паровозом. Вышел к нему. Здесь люди уже нашли Василия и вели к поезду, он потерял много крови и был совсем без сил. Отцепили паровоз, подняли на него штурмана, влез и я. Едем в Брянск. Все это произошло в районе ж. д. станции Снежинская.

В Брянске на привокзальной площади я стал останавливать автомашины, чтобы отвести раненного в лазарет. Шла срочная эвакуация из города. Только вынув пистолет я угрожая им, заставил шофера полуторки вести Василия. вскоре подъехали в полевому лазарету, разместившемуся в огромной палатке. Здесь передал Василия Хураева людям в белых халатах, сказал, что он потерял много крови. Был Василий в сознании, что-то говорил тихо и пытался улыбнуться. К вечеру, на последней тормозной площадке товарного поезда, доехал до Мценского аэродрома. Спрыгнул на ходу, поднялся по склону и оказался среди своих. Все экипажи видели, как горел наш самолет, и посчитали всех погибшими. Погиб стрелок-радист Паньков.

***

Основная задача полка была разведка, но между этими полетами выполнялись бомбометания по различным целям, штурмовки переднего края линии фронта и дорог в тылу врага, по которым передвигались войска. На самолетах были сняты тормозные решетки (приспособленные для отвесного пикирования). В каждый полет на разведку брали в бомболюки четыре ФАБ-100, а в мотогондолы загружали по 50 тысяч листовок. В октябре 1941 года наш полк в составе дивизии выполнял полет на бомбометание по ж. д. узлу и аэродрому города Орла, захваченного в начале месяца немцами. Строем один за другим полки на высоте 1500-2000 метровмежду слоями облаков. Земли не было видно, зато разрывы зенитных снарядов указывали на то, что находимся над целью. Бросали бомбы по площади по команде ведущего. Результат был не виден. Зенитным огнем сбит самолет командира дивизии и несколько других. После сбрасывания разворачивались на обратный курс и самостоятельно возвращались домой. Наш самолет повреждений не имел.

***

Однажды, после выполнения боевого задания, мы прилетели в Мценск. Захожу на посадку и на высоте 250-300 мпроскакиваю аэродром. Делаю второй заход и тоже мимо. С земли спрашивают, почему не сажусь? Я что-то ответил. И как-то сразу пришло просветление, что, выйдя на посадочный курс, не убираю газ, а значит, и не снижаюсь. Делаю третий заход, выполняю подальше четвертый разворот и подбираю сектора газа. Самолет снижается, произвожу нормальную посадку. Это был единственный случай, когда не смог произвести посадку сходу. А объяснение простое. Выполнив задание, мы шли домой. Внезапно на нас напали несколько МЕ-109 и хорошо погоняли. Отстреливаясь, мы благополучно ушли.

В середине октября 1941 года я, штурман Стрельченко Николай, стрелок-радист Стебленко Василий выполняли разведывательный полет с аэродрома Мценск. Обычно такие полеты связывались с бомбометанием по найденным целям. Погода хорошая: облачность 7-9 баллов, высота 900-1200 м, видимость более 10 км. Летим под нижней кромкой облаков. В районе города Кромы неожиданно оказались в облаках. Я никогда не летал в облаках и не имел представления о полетах по приборам. Я растерялся и вместо того, чтобы отдать штурвал, потянул на себя. Авиагоризонт и указатель крена и поворота зашкалило в крайних положениях. Скорость падала. Самолет выполнял сложную и не понятную эволюцию. Он приближался к критическому положению, когда вот-вот должен свалиться в штопор. Совершенно интуитивно отдаю штурвал, и в это же мгновение самолет оказывается в горизонтальном положении над верхней кромкой. Высота 1600 м, яркое солнце, и внизу ослепительно-белые облака. После пережитых мгновений здесь кажется рай. Я и штурман стали вызывать по переговорному устройству стрелка-радиста, ответа не получили. Как-то нехорошо стало на душе. Штурман с большим опытом Николай говорит мне: «Володя, успокойся, пройди с таким курсом; набери высоту 300 м над верхней кромкой, установи угол снижения с ним и пробивай облачность». Так я и сделал. На 900 м вышли под облака, Василий не отвечает. Мы идем выполнять задание. Разведали дороги и сбросили бомбы по целям. Возвращается на свой аэродром. Заруливаем на стоянку. Встречает командир авиаэскадрильи Богомолов, показывает под низ самолета. Там люк стрелка открыт и болтается шнур шлемофона. Мне все ясно: Стебленко или выпрыгнул сам, или я его выронил. Докладываю все, как было, и что потерял стрелка-радиста. Командир дает команду, чтобы готовился к выполнению следующего задания. Мне дали другого стрелка-радиста, и задание было выполнено. Что же произошло с Василием Стебленко? Когда самолет оказался в облаках в непонятном положении (в хвосте это очень ощутимо), решив, что он падает, Василий открыл люк и выбросился на парашюте. Повиснув в воздухе, он видит, как к нему бегут люди с вилами, косами, кольями и что-то кричат. С трудом ему удалось убедить, что он не фашист. А так бы и посадили на кол или прикололи на земле видами. Говорили, что через месяц он вернулся в полк. Со мной он больше не летал.

Мы шли на задание. В районе Колпны, на высоте 900 м, я увидел немецкий самолет-корректировщик. Решаю атаковать его (это-то на ПЕ-2 и с бомбами) и стал заходить ему в хвост, стреляя из своих пулеметов. Но так как скорость у него значительно меньше и радиус виража тоже меньше, значит маневреннее, он каждый раз оказывался у меня в хвосте и строчил из своего пулемета. Так мы погонялись друг за другом и разошлись по своим делам. Мы продолжали выполнение своего задания, он своего. Такая неумная затея могла закончиться для меня тем, что мог быть сбит. Но обошлось все благополучно.

***

7 ноября 1941 года в городе Липецке наш полк встречал Годовщину Великого Октября. Огромный зал какого-то клуба. Праздничное настроение. Присутствуют представители Военного совета Брянского фронта, командование 223 авиадивизии во главе с генералом Полыниным. После доклада на трибуне член Военного Совета. Он оглашает приказ Командующего Брянским фронтом о награждении правительственными наградами личного состава полка и дивизии. Лично я этого не ожидал. Вызываются первые по алфавиту. Чувствуется напряжение и волнение в зале. Уши как будто заложены ватой, но я слышу свою фамилию. Направляюсь к сцене, не чувствуя под собой ног, и вообще все вокруг кажется нереальностью. Поднимаюсь на сцену. Мне вручают Орден Красного Знамени. Становлюсь по стойке смирно и произношу: «Служу Советскому Союзу!». Все происходит как во сне. Возвращаюсь на место в зал. От волнения и переживания дрожат руки. Друг другу прикрепляем ордена на гимнастерки. Потом было общее фотографирование награжденных с командованием.

6 ноября 1941 г. Липецк, после вручения наград.
Я в последнем ряду справа.

Это была первая награда. К этому времени у меня, наверное, было около 30-40 боевых вылетов на самолете Пе-2.

Вторым Орденом Красного Знамени награжден в апреле 1942 года. Во время вручения наград находился в отпуске дома пять дней и потому его не получил.

В первых числах июня 1942 года на аэродроме в Ельне выстроен личный состав полка. Вручаются правительственные награды. За участие в Изюмо-Барвенковской операции по разгрому танковых скоплений Гудериана, я награжден Орденом Ленина (сделал два вылета). И вот здесь на аэродроме в Ельне, перед строем полка, мне вручены сразу два ордена: Орден Ленина и второй Красного Знамени, которым награжден в апреле. Но здесь уже не было того великого волнения, что при первом награждении в Липецке.

***

Немцы рвались к Москве. Мы уже покинули аэродромы Мценска, Ельца и перелетели в Задонск. Самолеты производили посадку, начинали рулить к местам стоянок. И тут на глазах у всех медленно погружались в песчаный грунт. Выключили моторы. Колеса, затем стойки шасси погружались в песок, и самолеты ложились на мотогондолы. Незамедлительно было обследовано все поле аэродрома, обозначены флажками взлетно-посадочная полоса и рулевые дорожки, стоянки. И больше ни один самолет не утонул в песке. Также на виду у всех засосало трактор НАТИ, осталась торчать одна труба. Выкапывали траншеи для колес, клали доски и выкатывали самолеты на твердый грунт с помощью трактора, отбуксировали благополучно на стоянки. Однажды, здесь в Задонске, впереди меня рулил вернувшийся из полета Як-3. Только он зарулил на стоянку, остановился, как его фюзеляж (я проруливал мимо) переломился пополам. Хвостовая часть легла на землю, а другая торцом разлома уперлась в грунт. Причина осталась мне неизвестной.

Самый восточный аэродром в 1941 году был Ряжск. Вскоре возвратились в Липецк, затем Елец.

Зима 1941/42 года была сильно снежная и морозная. Эскадрилья стояла на полевом аэродроме под Ливнами в70 километрахот линии фронта. За рулевыми дорожками и взлетно-посадочной полосой постоянно следила аэродромная команда, и глубокий снег был хорошо укатан. Летали только днем на разведку, бомбежку разных целей и на штурмовку передовой и ближних тылов. В некоторые дни делали по 4-6 вылетов.

Однажды после взлета в наборе высоты задымил и запарил мотор, уменьшилась тяга. Не зная причины, набрал 150-200 м, развернулся на 180 градусов и с обратным курсом произвел посадку рядом с полосой. Оказалась выбитой одна свеча. В другой раз, после взлета, перейдя в набор высоты, почувствовал сильное давление на штурвал. Самолет кабрировал. Не хватало силы удержать в наборе. Сбавил обороты моторам, уперся коленом в штурвал. На минимальной скорости сделал круг и произвел посадку. Произошло замыкание в электротумблере триммера руля высоты в положении руля «полностью на себя». Случаи обошлись благополучно. Однако не рекомендовано производить посадки с бомбами во избежание обрыва во время приземления и взрыва их.

Как-то возвращались мы с задания на разведку. Не помню, какая была высота, но, наверное, больше трех тысяч метров. Чувство подсказывало, что со штурманом моим Аракчеевым Николаем Арсеньтьевичем что-то неладно. Оглянулся, и вижу его, сидящим откинувшись назад на спинку сидения. В лице ни кровинки, глаза закрыты. Первая мысль: убит. Начал снижаться и тут понял, что он потерял сознание. На высоте 1000-700 м появились признаки жизни. О состоянии штурмана передал на аэродром. На стоянке нас встречала санитарная машина, в которую и перенесли его из кабины самолета. Я был рад, что Аракчеев жив. По всей вероятности он не пользовался кислородом.

Мы штурмовали колонны пехоты и автомашин в районе Змиевка-Малоархангельск. Подлетая к своему аэродрому, выяснилось, что у моего штурмана Стрельченко Николая прострелено навылет колено. Об этом он не сказал мне сразу, и мы продолжали выполнять задание. Такой он был человек!

Вспоминаю зиму 41/42 годов. Полевой аэродром под Ливнами. Много снега и сильные морозы. Рядом с самолетами землянки, в них находятся техники, механики, мотористы. Они дежурят. Всю ночь, через каждые два часа прогревают моторы и снова закрывают их ватными чехлами. Морит сон в жаркой землянке. Пора к самолетам на ледяной ветер, надо, чтоб с рассветом они были готовы к выполнению задания. Комбинезон промаслен, пропитан потом и грязью, блестит, как отполированный. Лица и руки тоже в масле и гари, они не отмываются, да и некогда.

Каждый день экипаж полка получал задание на полет вокруг Орла, для наблюдения, фотографирования и вывода из строя перегонов ж. д., идущих от города. В одном из таких полетов мы сбросили бомбы по ж.д. полотну (бросали ФАБ-100 с400 м, и всегда самолет подбрасывало взрывной волной). Подлетая к станции Нарышкино, увидели стоящий эшелон с живой силой. Принимаю решение сбросить осколочные бомбы АО-16 с малой высоты (они в кассетах в бомбовом отсеке) по эшелону с одновременным обстрелом из всех пулеметов. С высоты 200-250 м делаю заход. На снижении направляю нос самолета в центральную часть эшелона. Навстречу нам из всех вагонов тянутся разноцветные трассирующие нити. Нажимаю гашетку своих пулеметов, слегка надавливаю ногой на педаль, и мои ответные трассы ложатся по вагонам эшелона. С высоты 30-40 м штурман бросает осколочные. Увлекшись штурмовкой, снизился так, что вижу перед собой крыши вагонов, различаю швы на них. Перевожу самолет в набор высоты с плавным разворотом вправо. Теперь стреляют штурман и стрелок-радист. На бреющем полете через линию фронта возвращаемся на свой аэродром в Мценск. При осмотре самолета обнаружено много осколочных пробоин. Как сказали, это от своих бомб. Мы, экипаж, не имели ни одной царапины. Еще не остыл бой за Елец, аэродром с западной стороны был уже наш.

Всюду по дорогам исковерканная техника, убитые. После выполнения задания посадку приказано произвести в Ельце. Кончается зимний короткий день. Идем на бреющем полете, вдали виден аэродром. Внезапно вздрогнув, одновременно остановились оба винта. Самолет «клюнул». Впереди высокая ж. д. насыпь. Едва успеваю подтянуть штурвал на себя и перескочить насыпь. Передо мной правильными рядами колхозный фруктовый сад. Добираю штурвал, направляя нос самолета между рядами стволов деревьев. Прорубив плоскостями просеку, самолет замирает, зарывшись в снегу. Стало темнеть. Приготовив пистолеты, идем по колено в снегу к дому, в котором светятся окна. Затаились, ждем. Вышла женщина, окликнули ее. Сказала, что здесь немцев нет. Взяли лошадь, запряженную в розвальни. Сняли пулеметы, оставшийся боекомплект, фотоаппарат и др., все погрузили на сани. Так вечером приехали на аэродром, который был в 4-5 километрах от места посадки.

***

Получил задание: сфотографировать аэродром Брянска. Готовимся и вылетаем. На небольшой высоте пересекли линию фронта, не вызвав зенитного огня немцев. Идем с набором высоты. Морозное безоблачное зимнее утро. Вся земля в снегу, и ярко светит солнце. В середине пути высота 3000 м, нажимаю кнопки переключения нагнетателей моторов на вторую ступень. Самолет вздрагивает, моторы получают как бы второе дыхание. Получив дополнительный наддув, заработали легко, без натуги, запели радостно, привольно. До этого падавшая вертикальная скорость подъема увеличилась. На снегу четко видны каждый кустик, каждое деревце. На высоте около 6000 м, и нет предела видимости. Наш самолет один в огромном небе. За несколько десятков километров хорошо виден аэродром. На такой высоте кажется, что повис на одном месте и очень медленно приближается цель.

Посреди огромного снежного поля лежит большое красное «Т». На стоянках много самолетов. Вот они ожили и поползли на старт. От работающих винтов за каждым тянется хвост из снежной пыли. Высота 6000 м, под нами аэродром. Строго выдерживаю курс, идет фотографирование. Появились под нами разрывы зенитных снарядов, но до нас они не долетают. Разворачиваюсь на обратный курс, бросаем бомбы на аэродром, скорее для паники, так как попасть с такой высоты точно в цель практически невозможно, из мотогондол вылетают девятки тысяч листовок. Сколько-то истребителей уже в воздухе, но догнать нас они не смогут. С небольшим снижением, на предельно допустимой скорости 520 км/час, самолет держит курс на Елец, и вскоре благополучно производим посадку.

***

Март 1942 года. Выполнив задание, возвращаемся домой. Чем ближе подходили к Ельцу, тем ниже опускалась облачность и, наконец, перешла в туман. На высоте 50 м видно только под собой. Горизонтальной видимости почти нет. По времени должны выскочить на аэродром, в его все нет. Стало светлее, приподнялась облачность, появился хоть какой-то горизонт. Штурман Ланговой и я поняли, что Елец пролетели, а место определить не можем. Но курс неизменно держим на восток. Высота 100-150 м, видимость 2-3 км. Впереди черным пятном появляется город, дома в несколько этажей, заводские трубы, а на окраине аэродром и много самолетов. Что бы это могло быть? Не знаем. Уже не верится, что все время держали курс на восток. А вдруг ошибка, и город у немцев, а на аэродроме их самолеты. Решаю на 50 м пройти над аэродромом. Сразу отлегло, все самолеты со звездами, разбит старт, лежит «Т». Делаю круг, произвожу посадку. Оказалось, мы в Тамбове, на аэродроме летного училища. Руководитель полетов на нас: почему нарушаете, на малой высоте без связи? Потом он все понял. На самолете не закрывались бомболюки, разбита часть приборов. О посадке сообщили в полк. Нас накормили, дали комнату для сна. За ночь устранили неисправности, и утром мы вылетели домой. Здесь ждали и слышали, как мы прошли по краю аэродрома. Потом решили: время полета истекло, бензин кончился и, по всей вероятности с нами что-то произошло. А тут сообщение из Тамбова.

Вечером 8 марта 1942 года в городе Ельце небольшая компания собралась в одном частном домике. Уже накрыт скромный праздничный стол. Но вот мы стали различать нарастающий гул моторов, услышали сначала далеко, потом все ближе и ближе разрывы бомб. Одна разорвалась на противоположной стороне улицы, попав в двухэтажный дом, где как выяснилось, был лазарет. В нашем доме в одно мгновение вылетели все оконные рамы и двери, погас свет, с потолка и стен нас засыпало штукатуркой. В комнате все перевернулось, побилось и смешалось. Осколками изрешетило деревянную стену со стороны улицы. Я сидел в углу на диване. Осколок, пробив стену, пролетел над моей головой в трех-пяти сантиметрах и застрял в другой стене, у которой стоял диван. Мы лишились слуха. Все в извести и пыли разыскивали в темноте друг друга, кричали и не слышали своих голосов. Мы были контужены, но все целы. Такой состоялась встреча праздника. Через некоторое время стал различать дребезжащие звуки, потом все пришло в норму.

За все жизнь очень редко мне попадались не совсем люди. Чаще встречал настоящих людей, хороших. Не могу не вспомнить о замечательных командире полка Герое Советского Союза Горбко и комиссаре полка Бецис. Оба летали на боевые задания, оба погибли при выполнении их. Прекрасные боевые товарищи и друзья: командир нашей первой эскадрилье капитан Богомолов. Зная, что я не летаю по приборам, всегда по отечески предостерегал и предупреждал, чтобы не лез в туман, в облачность. Сам же погиб, столкнувшись с землей в тумане. Штурман эскадрильи Майоров. Летчики, мои друзья: Половников Владимир и Умолотов Петр, Поколодный, Леонтьев, Ус, Дельцов. Прекрасные люди и специалисты-штурманы: Аракчеев, Ланговой, Котов, Бурак, Козленко, Иванов. Стрелки-радисты Паньков, Егоров, Ткач, Потапов, Стеблянко, Игнатьев. Авиатехники Поляков, Качковский, Обухов, Шешунов, Некляев, Бакитько и многие другие оружейники и прибористы, механики и мотористы.

Все выполняли свой долг перед Родиной честно и добросовестно. Я не знал случая, чтобы где-то кто-то схитрил, словчил. Все понимали важность и необходимость своей работы. Никаких сомнений у нас, летчиков, не было, что скоро враг будет разбит. Мы верили в победу с первых дней войны, несмотря на явное превосходство немцев в технике и их господство в воздухе. Мы старались, чтобы каждый вылет приносил как можно больше потерь врагу. Никто не стонал, не жаловался на трудности, все воспринималось как должное. Очень часто после выполнения задания мы недосчитывались в своих рядах кого-то. Это были для нас самые трудные дни войны. В воздухе господствовала немецкая авиация, отсутствовало сопровождение у нас. Мы всегда подвергались риску, внезапно из облаков или со стороны солнца быть атакованными превосходящими силами. И, несмотря на все, мы были бодры, оптимистичны и верили, что настанет и наш час.

Петра Умолотного и Владимира Половникова я знал хорошо, они были моими друзьями, разными по характеру и темпераменту. Петр веселый, энергичный, жизнерадостный, шутливый, до некоторой степени бесшабашный. Владимир – большой, спокойный, рассудительный, замедленный. Но в одном они были одинаковы: в непримиримой ненависти к врагу, в жадности к боевым вылетам, в готовности в любой момент выполнить любое боевое задание.

27 мая 1942 года полк выполнял специальное задание Главнокомандующего по разгрому и уничтожению громадного скопления танков Гудериана в районе Изюм-Борвенково. В составе девятки был Половников. Район прикрывался мощным зенитным огнем и большим количеством истребителей. Точно сбросив бомбы на вражеские танки, самолет Половникова получил повреждения от зенитного снаряда и, не перетянув линию фронта, приземлился в районе передовой противника. Был схвачен и расстрелян немцами. Он вел себя мужественно и достойно, как воин и сын Великой Родины. Это все я услышал в полку, вскоре после рокового дня.

Умолотный был сбит в тылу врага. Какое-то время его прятали местные жители, потом через линию фронта он вернулся домой. Попал в другой полк. Там, взлетая ведущим, в наборе высоты при плохой видимости столкнулся с «Бостоном», пролетавшим через аэродром. Погиб весь экипаж. Об этом узнал от однополчан после войны.

***

В районе Изюм-Борвенково большое скопление танков Гудериана. 27 мая 1942 года наш экипаж в составе эскадрильи вылетает на бомбометание по площади. Возвратились не все, были потери.

После посадки на запасном, из Россоши звено возвращалось в Елец, в нем был и я. Конец мая, тепло и ярко светит солнце, под самолетом родная земля в нежным малахитовых тонах. Так как маршрут полета проходит рядом с моим домом (станция Подгорное), договариваюсь с летчиками и отклоняюсь на 5-7 км. Прохожу на малой высоте над цемзаводом, делаю вираж и сбрасываю вымпел с письмом матери. Из помещений выскакивают люди, машут руками. Вымпел на территории завода нашли и принесли матери. Я сделал покачивание с крыла на крыло и вскоре догнал товарищей.

Второй вылет 28 мая в середине дня. Облачность 4-6 баллов, яркое солнце. Над целью твориться что-то невообразимое: наши бомбардировщики бросают бомбы с разных высот, того и гляди попадут по голове, тут же наши истребители, истребители немецкие, все небо в зенитных разрывах. После сбрасывания бомб с высоты 1500 м на цель строй расстраивается, каждый уходит самостоятельно. Наш самолет берет курс на запасной аэродром Россошь. И тут выясняется, что нас преследуют четыре Ме-109. Идя со снижением на большой скорости (480-500 км/час), мы отстреливаемся от атакующих нас истребителей. Два из них загорелись и упали на землю. Летим на бреющем (30-50 м), еще один преследующий задымил и ушел в сторону. Четвертый продолжал сопровождать и атаковать почти до Россоши.

Захожу на посадку: шасси болтается в полувыпущенном состоянии, бомболюки открыты, большинство приборов разбиты. Чуть подвернув влево, рассчитываю на грунт рядом с кирпичной полосой, произвожу посадку «на живот». Штурман был Ланговой Василий, а стрелок-радист, если не изменяет память, был Ткач. Осколок или пуля попала в торец дула «Шкас», одного из спаренных пулеметов турели штурмана и разворотил его. Разлетелся калиматорный прицел и осколками стекла осыпал лицо Василия. Я и стрелок-радист не получили ни одной царапины.

Потом, через 42 года на встрече однополчан, бывший старший авиатехник звена Константин Андреевич Обухов рассказал, что самолет весь был как решето в пробоинах, что тяги хвостового управления были перебиты и держались буквально на волоске. Малейшее резкое движение штурвалом, и неуправляемый самолет мог просто упасть на землю. Бензобаки были пробиты, а горючее удерживалось в отвисших протекторах. Вообще одиночные немецкие истребители никогда не атаковали наши самолеты. Они храбры, когда их три-четыре или минимум пара против одного. Чаще всего их атаки из облаков, как бы из-за угла.

Не помню случая, чтобы по вине нашего экипажа не было выполнено боевое задание. И самое главное, что никогда не мелькнула мысль, как бы словчить, обмануть доверие командования. И еще, я никогда не задумывался над тем, что могу быть сбит или убит. Почему? Не знаю, то ли времени на это не было, то ли Судьба деликатно внушала, что сохранит жизнь. Как-то этого не было в мыслях, хотя почти каждый день кто-то в полку не возвращался с задания. Может быть, этот вопрос уже давно, еще с первых дней войны стал ясным и поэтому не представлялся таким неожиданным и трагичным. Мы сжились с ним настолько, что он просто не возникал. Все-таки как велика сила оптимизма, вера во всепобеждающее добро!
Почему я остался жив, почему меня не убили в воздухе? Потому, во-первых, что мне всю жизнь необыкновенно везло. Во-вторых, на самолете Пе-2 летчик защищен бронеспинкой и бронезаголовником. Штурман вовсе не защищен напротив, он прикрыт с хвоста 500 литровым баком с горючим. При загорании его, штурман оказывается в объятиях пламени. На полу у стрелка-радиста небольшая переносная бронеплита – и больше ничего. А атаки противника всегда в хвост, всегда по незащищенному стрелку-радисту и штурману. Для отражения атак у штурмана два ШКАСа на турели, а у стрелка-радиста пулеметы БС и ШКАС.

***

Самолет, на котором произвел посадку в Россоши 28 мая, необходимо было осмотреть и определить пригодность его к ремонту. С этой целью решено послать туда самолет У-2 с инженером полка Котенко и механиком. Я обратился к командиру полка с просьбой: разрешить сделать это мне и залететь домой в Подгорное, это рядом, в 25 км. Командир разрешил. Так как на У-2 я не летал со школы и забыл, то сделал на аэродроме в Ельце несколько полетов по кругу. После Пе-2 он был вертлявый и легкий, как пушинка. В первых числах июня вылетели в Россошь. Высадил инженера, а с механиком полетел в Подгорное. Сделал два круга, решил садиться на хлебное поле вверх по склону, восточное цемзавода. Посадку произвел благополучно. Рожь высокая, по пояс. Только прошел хороший дождь. Самолет совсем немного пробежал и остановился, утонув нижними плоскостями в поспевающей мокрой от дождя ржи. Со всех сторон бежали люди и, как всегда, ребятишки впереди. Запыхавшись, выбиваясь из сил, бежали отец и сестра. Механика оставил у самолета. Мы пришли домой. Мать уже ждала нас, она отпросилась с работы. На гимнастерке у меня сиял Орден Красного Знамени. Прибежали знакомые, соседи. Часа через два я простился с матерью, и мы пошли к самолету, захватив перекусить механику.

Развернув самолет по склону, решаю взлетать с небольшим боковым ветром справа по мягкому ржаному полю. Но не тут-то было. Нижние плоскости скользили, пригибая стебли, на них не возникала подъемная сила. Кроме того, весь мотор, а главное ребра цилиндров мотора были облеплены шелухой срубленных винтом колосьев. Мотор перегревался, недодавая мощности. Пробежав метров 150, убрал газ. Очистили с колес налипшую грязь. Теперь решаю взлететь по проселочной дороге вдоль завода, против ветра. Вырулил на дорогу в глубоких колеях и выбоинах. Выбрав более-менее ровный участок, начинаю разбег. Медленно, нехотя самолет набирает скорость, но не отрывается. Впереди грейдерная дорога с кюветами вдоль и телеграфными столбами. Даже если произойдет отрыв, перетянуть провода не успею. Убираю газ. Колеса снова облеплены черноземом. Снова очищаем. Разворачиваюсь на 180 градусов. Решаю взлетать в обратном направлении с попутным ветром. Впереди никаких препятствий, буду продолжать разбег пока самолет не оторвется. Ставлю по два человека у консолей крыльев, объясняю: как только махну рукой, бросай держать! Все так и было. Дал полный газ, самолет покатился по колеям и колдобинам. Медленно, но скорость нарастает. Пробую оторвать, а он не хочет. Впереди поперек дороги маленький, из бревен, мостик, проскакиваю по нему и чувствую, что вот-вот самолет оторвется от земли. Вяло, нехотя он зависает над дорогой. Набираю 50-70 м, разворачиваюсь на обратный курс, прохожу над провожающей толпой, покачиваю с крыла на крыло. Курс на Елец. Мотор работает натужно и устало, скорость не более 85-90 км/час. Решаем с механиком, что надо сесть и устранить причину. Произвожу посадку в поле рядом с ж.д. Очищаем ребра цилиндров от колосьев, соломы и шелухи. Летим дальше. Скорость стала 100-105 км/час, набрали высоту 150 м. Быстро садится солнце, еще быстрее наступают сумерки, а мы летим медленно. Далеко впереди в Ельце зажглись электрические огни. В чистом небе появились первые звезды. Почти в темноте на ощупь с прямой сажусь на аэродроме и рулю на стоянку, которая находится на противоположной стороне у темной стены леса. Отбита половина костыля, сломан подкос стабилизатора, повреждена нижняя часть руля поворота. Встретивший авиатехник сказал: «К утру все будет сделано». Доложил командиру о выполнении задания и неисправностях на самолете. Он ничего, не ругал.

***

Начало лета 1942 года. Воздух пропитан надеждой и верой множащихся и радушных побед. Мы уверены в правоте нашего дела – неминуемом разгроме врага. Но мы знаем и его силу, его упорство и коварство. И все равно на душе у нас светло и радостно. День клонится к закату. Тепло, но не жарко. Несколько человек летчиков, лейтенанты и старшие лейтенанты, идем по улице города Ельца, на гимнастерках ордена, медали. У меня на груди Орден Ленина и два Красного Знамени, самые высокие в полку. Навстречу несколько общевойсковых полковников и подполковников. Еще издали они приветствуют нас и уступают дорогу, пропускают. Тогда меня это очень взволновало. Прошло много лет, а я не могу забыть. Здесь почет награжденным и огромное уважение к орденам. Шла война, казалось бы, да что там? Ан нет! Теперь, я даже боюсь подумать, как бы все это выглядело теперь, спустя сорок восемь лет.

Каждый день утром и вечером в определенный час один экипаж нашего полка выполнял разведывательный полет по определенному маршруту. 28 июня 1942 года, я, штурман Ланговой Василий и стрелок-радист Егоров Василий вылетели на выполнение такого задания. Утро ясное, небо безоблачное, видимость неограниченная. На высоте 6200-6500 м (солнце было уже высоко) я услышал крик Егорова по самолетному переговорному устройству: «Истребители!» и в это же мгновение почувствовал, как по самолету прошла очередь из пушек противника. Продолжая полет в горизонтальном положении, я стал вызывать Егорова, но ответа не получил. Лицом ощутил сильную жару в кабине и повернулся к Лагновому. Он безжизненно лежал на турели пулеметов с закрытыми глазами в бушевавшем пламени. За спиной Василия горел 500 литровый бензобак, и пламя врывалось в кабину. От огня и дыма нечем стало дышать.

Аварийно сбросив фонарь кабины, с высоты 6000 м в горизонтальном полете, слегка наклонившись, выпал из самолета через левый борт кабины, ни за что не зацепив. Падая вниз лицом, видел, как с огромной скоростью в огне и дыме летел к земле самолет. Ни парашюта штурмана, ни стрелка-радиста я не увидел. Это произошло между 8-ю и 9-ю часами в районе Золотухино Курской области. На наш самолет внезапно со стороны солнца напали четыре «Хейншель-113″ (высотный самолет) и зажгли с первой атаки.

Недалеко от земли открыл парашют и приземлился на окраине какой-то деревушки. Освободившись от парашюта, я забежал во двор, хозяина дома дал переодеться. В это время прибежала женщина и закричала: «Уходи, сюда идут немцы!». Через огороды я выбежал в поле, прячась в траве и бурьяне, отполз на 1,5-2 км, где и пролежал до вечера. Я видел, как примерно в двух километрах от меня к месту падения самолета подлетел немецкий корректировщик. Обожженное лицо опухло и нестерпимо болело, еле видел одним глазом. Когда стало темно, поднялся и пошел в направлении к линии фронта, откуда доносились глухие раскаты и были видны, как зарницы, частые вспышки. Все документы и пистолет с заклиненным в стволе патроном остались в деревне с вещами. Партбилет, Орден Ленина и два Красных Знамени были при мне.

Вскоре встретились несколько женщин, которые сказали, что в направлении, которым иду очень много немцев, и посоветовали идти в деревню Горяиново, спросить Татаринковых (старика со старухой), что они вылечат лицо и что там немцы не бывают. Всю ночь под дождем шел по созревающим хлебам и с рассветом пришел в деревню. С трудом видел одним глазом. В один дом меня не пустили, быстро захлопнув калитку, я просил пить. В другом приветливо встретила женщина, накормила хлебом с молоком и указала дом Татаринковых. Меня не хотели принимать, я не уходил. Поговорив между собой, старик со старухой впустили. Положили в закутке против печки на топчан. Все лицо горело, боли были настолько сильны, что временами забывался. Старуха несколько раз мазала лицо смесью яйца с конопляным маслом и что-то причитала. В доме, кроме стариков, были молодой мужчина и женщина с малым ребенком. Видеть уже ничего не мог, раскрыть рот тоже не мог, воду вливали ложечкой, чуть приоткрыв губы.

На третий день услышал, что кто-то пришел. Старик сказал, что это за мной пришел староста и чтобы я собирался идти. Что мне там будет хорошо, меня будут лечить, а то они пострадают из-за меня. Тогда меня взяли под руки и повели. Я решил, что для меня все кончено и было все равно, когда расстреляют. Но при мне были партбилет и ордена. Мне захотелось, чтобы они попали не к врагам, а к своим в полк. Когда вели через сени, я достал из кармана партбилет, ордена и отдал молодому мужчине, державшему меня под руку, живущему в этом доме и сказал: «Придут наши, передай». Почему-то я был уверен, что просьба моя не может быть не выполнена.

Сначала долго везли на телеге, потом услышал впервые немецкую речь. Здесь чем-то намазали лицо и забинтовали всю голову, прорезав две дырочки для дыхания. Дальше везли на поезде, и, в конце концов, я оказался в курской городской больнице. Большая комната тесно заставлена койками и топчанами, на которых лежали раненые, бывшие советские войны. Мне мазали лицо какой-то мазью, и уже через несколько дней я мог видеть и приоткрывать рот. Здесь впервые я узнал, что не с каждым можно разговаривать, что есть перебежчики, добровольно сдавшиеся в плен, и предатели на службе у немцев. Обслуживали в больнице русские женщины.

Через неделю в комнату явился немец с переводчиком и сказал, чтобы я одевался и следовал за ним. Позже узнал, что фамилия моя записана Отянский. Когда оделся и выходил, ко мне подошли несколько женщин. Одна из них дала кусок хлеба, другая пузырек с жидкостью красного стрептоцида и зеркальце, при этом заплакал, и сказала: «Оставайся всегда таким, как есть».

Меня привезли за город в барак, переполненный ранеными советскими военнопленными. Здесь немец-офицер на русском языке спрашивал, из какой части, где располагается, кто командир, сколько самолетов, домашний адрес? Мгновенно сообразил: скажу неправду. Так и сделал. Назвался сержантом стрелком-радистом, на все вопросы сходу придумывал вымышленные ответы. По поведению немца понял, что не представляю для него никакого интереса. Но, несмотря на это, меня и Шеенкова Бориса, сбитого при штурмовке курского аэродрома, увезли в лагерь 2Д.

Лагерь 2Д в городе Лодзь был специально для советских военнопленных летчиков. Но сюда попадали и люди, которые сами себя зачислили в летный состав, думая, что здесь будут привилегии. И здесь кто-то мне подсказал, что не надо говорить, кто ты на самом деле. И здесь назвался сержантом стрелком-радистом. Может быть, поэтому меня отправили в числе десяти человек в рабочий лагерь «Балярия» в город Заган, а не в каменоломни или на завод, куда отправляли командный состав. Мой лагерный номер 609. Здесь познакомился с Кузьминым Павлом и Погосовым Александром.

Лагерь обнесен в два ряда колючей проволокой, между ними спирали из той же проволоки. На вышках часовые с пулеметами, подходить к ограждению нельзя, стреляют без предупреждения. В небольших деревянных бараках на двухэтажных нарах, на бумажных матрацах (бумажный мешок набит бумажными полосками) лежат 20-30 истощенных человек. Вся территория (песчаный грунт) число подметена, ни деревца, ни травинки. Иногда выходили из бараков, прислонялись к их стенам, грелись на солнышке, напоминая собою мух, которые вот-вот замрут в зимней спячке, безразличных и еле двигающихся. И лишь оживлялись, когда подходило время кормежки. Полицай просматривал очередь к кухне, у всех ли до блеска начищены алюминиевые миски, ложки. Если что-то ему не нравилось, выгонял из очереди и бил по шее. Подходили к разливальщику, получали черпак баланды из муки, или суп из брюквы, из кольраби, или несладкий чай и уходили. В бараках один хлеб делили на десять человек по сто грамм. Сначала развешивали на самодельных весах, рассчитывались по номерам, затем один спрашивал: «Кому?», а другой, отвернувшись, говорил: «Второму, пятому и т.д.» Так получал каждый свою порцию хлеба, непонятно из чего состоящего, да еще с опилками. Иногда давали грамм 15-20 маргарина и что-то наподобие колбасы.

За полтора месяца я похудел на 20 килограммов. Стоишь – кружится голова, присядешь на корточки – лучше. Редко составлялись команды из пленных, которые посылали на разгрузку брюквы, ячменя, сланца, угля в брикетах. Вот тут уж мы наедались всего, кроме угля, даже сланца. И ухитрялись кое-что приносить в лагерь. Для этого к шинели, пиджаку, брюкам пришивали потайные карманы. Всегда при входе в лагерь немцы обыскивали и почти все вытряхивали на землю. Но тем, что удавалось пронести, делились с товарищами. Таким образом, кое-как поддерживали жизненные силы.

Часто устраивались обыски. Все выносилось из бараков. Перетряхивались вещи, одежда, голым заглядывали во все отверстия. Что-то искали и не находили. Это был июль-декабрь 1942 года. Каждый был замкнут в себе, никто не высказывал своих мыслей и чувств вслух. И вообще были крайне осторожны в общениях.

После того, как стал подживать ожог лица, я обнаружил, что маленький (с конопляное семя) осколок впился мне в левую бровь. Потом, через какое-то время он переместился под кожей по подбровной дуге во внешний угол глаза, да так там и остался навсегда. Заниматься им в плену было недосуг. Второй осколок пришелся по левому виску. Вырвал кусочек ткани до черепной кости, размером с пятнадцатикопеечную монету, который и повис на тонкой кожице. Я приложил его на место, и он присох, прижился без марганцовки, йода, ваты и бинта. В общем и потом всегда на мне все заживало, как на «друге человека».

Как только в декабре 1942 года Кузьмина Павла, Погосова Александра и меня в группе из десяти человек привезли из лагеря 2Д в рабочий лагерь «Балярия», где было человек 120 пленных, попавших еще в первые дни войны и пока выживших, мы начали готовиться к побегу. Экономили пайки хлеба и прятали их в матрацах. Нашли обрывок географической карты на немецком языке. Павел сделал два компаса в мастерской (небольшая комната в бараке, в которой делали игрушки и другие поделки) и взял ножницы, чтобы прорезать проход в проволочном ограждении.

Побег наметили на 23 февраля, в честь дня Красной Армии. В этот вечер очень долго не ложились спать полицаи и часто выходили из комнат по нужде военнопленные. Пришлось перенести на 24 февраля. 24-го в 23 часа все спали в бараке. По углам проволочного ограждения столбы с прожекторами. Светло, как днем, и тихо, очень тихо. Мы вышли из своей комнаты, и пошли по коридору, крадучись мимо комнаты полицаев. Павел шел первым, т. к. у него ножницы, он их никому не давал. Быстро и беззвучно он прорезал ход в заграждении и выбрался за проволоку. Все спокойно. Я жду, когда часовые пойдут в разные стороны. Вот уже лезу на животе под проволокой, спина (одежда) зацепляется за витки колючей проволоки, и я не могу двинуться ни вперед, ни назад. Вижу, как от угла ограждения ко мне приближается часовой. Я замер. Удары сердца и стук в висках, казалось, были слышны на весь мир. Уже почувствовал физически выстрел в упор. Но произошло невероятное. Часовой, не доходя до меня метров десять, остановился. Несколько секунд постоял и пошел обратно. Когда он скрылся за углом, я освободился от зацепа и оказался за ограждением, в канаве вдоль пустого барака и в тени от него. Через несколько минут за пределами лагеря я встретился с Павлом. Стали ждать Погосова. Потом услышали лай собак и решили, что поднята тревога. Ночь была безлунная, а звезды так ярко сияли, что нам было светло. При разговоре наши голоса казались не нашими, дрожали от пережитого, радости и ощущения свободы. Овальные алюминиевые лагерные жетоны с личным номером, которые висели на наших шеях, мы поломали и выбросили. Сориентировавшись по Полярной звезде и компасу, пошли на восток. Как потом стало известно, Погосову помешали часовые, он остался в бараке. Наше отсутствие было обнаружено на утренней поверке, когда нас не оказалось в строю.

С каждым наступлением темноты начинали идти. Однажды уперлись в заборы, изгороди, дома. Перед нами был какой-то городок и видно немаленький. Как обходить его, с какой стороны? Мы не имели представления, и пошли прямо, перелезая через заборы, по огородам, дворам, улицам. Наконец, вышли благополучно в поле. Как только начинал брезжить рассвет, подыскивали подходящее дня дневки место, чаще всего густые хвойные лесопосадки или заброшенные постройки. Если дневали в посадке, то с большой осторожностью разводили небольшой костер, чтобы без дыма и немножко обогревались. Ведь был конец февраля. Срывался снежок, а на грунте иней. Из буртов выкапывали картошку, нашли зерно (ячмень) – все ели сырым. На окраине одной деревни залезли в сарай и взяли двух живых кроликов. В лесопосадке разделали и запаслись подвяленным на костре мясом.

Глухой темной ночью вышли на берег большой реки. Это был Одер. Тихо, тихо и влажно, опускался туман. Каждый шаг по берегу отдавался в голове большим шумом осыпающейся и шуршащей гальки. К столбику привязана цепью лодка, а в ней обломок доски. Повозившись с отвязыванием, столкнули в воду и поплыли к другому берегу. Туман настолько стал плотным, что еле различали нос лодки. Какой-то пароход, по всей вероятности, стоял на якоре посреди реки и через каждые две-три минуты подавал звуковой сигнал. Но вот лодка ткнулась в берег. Мы снова идем на восток. Никакого заранее обдуманного плана, никакого понятия о том, с чем можем встретиться, как вести себя и как поступить, у нас не было. Одно желание: скорее, скорее встретиться с родной Красной Армией. А на самом деле она была еще, ох, как далеко!

8 марта рассвет, можно сказать, застал нас врасплох, среди поля. Впереди на окраине деревни отдельно виднелся большой сарай. Мы поспешили к нему. Зарывшись в снопы, сначала ели зерна ячменя, потом уснули пригревшись. Проснулись в середине дня от сильного шума голосов и лая собак. Раскрылись ворота, вошли гражданские люди с ружьями, и собаки бросились к нам на снопы. Деваться было некуда. Мы вышли из сарая, и в это время подъехал мотоцикл с двумя жандармами. Один из них подошел ко мне и ударил в ухо кулаком в краге, потом Кузьмина, он не устоял и упал. Нас посадили в камеру, отдельное полуподвальное помещение. Принесли еду, пожилой гражданский немец, что охранял нас, давал курить.

На следующий день пришел солдат с винтовкой и отвез в лагерь, из которого бежали. Посреди двора, недалеко от барака, в котором жили, выкопана яма полтора на полтора метра глубиной по грудь, обнесена колючей проволокой. Нас посадили в нее для общего обозрения. Через сутки увезли в карцер, который находился на территории большого интернационального лагеря военнопленных, рядом с ж.д. станцией Заган. Здесь находились тысячи военнопленных из различных стран и несколько сот советских, которых держали для обслуживания лагеря.

Рядом с карцером располагалась котельная, а куча угля касалась стены, под крышей которого находилось маленькое с решеткой оконце нашей камеры. Узнав, что сидят летчики, советские товарищи, работавшие в котельной (среди них был летчик Козуля, известный в стране самым большим количеством прыжков с парашюта), стали каждое утро, еще затемно, передавать нам посылки. В окошко мы спускали веревочку, они подвязывали сверток с продуктами и дергали. Нам хватало еды на целый день. Чуть позже в камеру подсадили еще одного человека, штурмана Гоголева Игоря. Мы безмерно благодарны всем товарищам, помогавшим нам, имена которых остались неизвестны.

Как-то в камере оказался лист из немецкого журнала, где была большая фотография Книппер-Чеховой. Огрызком карандаша на стене я увеличил портрет и, видимо, неплохо. Один немец из охраны, видимо, решил, что я художник. Он принес фотографию то ли жены, то ли дочери, карандаш, бумагу и попросил нарисовать. Отступать было некуда, и я начал. За работу немец приносил буханки хлеба. Так что сидя полтора месяца, мы даже малость окрепли. Отсюда нас увезли в лагерь 4Б в Мюльберг на Эльбе и посадили снова в карцер.

Большой пустой барак использовался как карцер. Здесь находились четыре человека, совершивших побеги. На полу у окна на бумажном матрасе в защитного цвете поддевке лежал парень. Болезненно опухшее бледное лицо и глаза говорили, что ему не только встать, но двигаться крайне трудно. У него была открытая форма туберкулеза. Все мы рассаживались около него на полу и закуривали одну на всех папиросу-самокрутку. Каждый делал затяжку и передавал соседу. Он тоже, затянувшись, передавал дальше. Так и шла самокрутка по кругу. О том, что можно заразиться, у нас и в уме не было.

Меня с сильным фурункулезом перевели в «Ревир» (барак-лазарет для больных советских военнопленных), а Кузьмина Павла куда-то увезли дальше. После окончания войны домой он не вернулся.

В секторе советских военнопленных была канцелярия (барак, который назывался «Ауфнаме»), где велся учет пленных. Работавшие там наши пленные товарищи (Хацанович) мою учетную карточку заменил другой, в которой я значился теперь рядовым красноармейцем по профессии бауэр (крестьянин).

Федор Матвеевич Величко (1906-1978)

Военнопленные врачи Величко Ф.М., Боборыкин К.К., Гоманюк Т.А. вылечили меня, узнали, кто я, и оставили санитаром в бараке. Я ухаживал за больными, убирал помещение, туалет, разносил «баланду» больным по нарам. Потом позже с Бухаровым Н.Н. и Серебряковым И.А. работал санитаром в рентгеновском бараке, в котором старшим был Гоманюк Т.А. Через рентген пропусками всех поступающих в лагерь военнопленных (в том числе англичан, американцев, французов, поляков, сербов, голландцев) для выявления больных туберкулезом.

В бараке больных, устроившись на третьем этаже свободных нар, поближе к окну, я размножал печатными буквами сводки Совинформбюро о положении на фронтах. Копировал географические карты, которые вместе с двенадцатью самодельными компасами и некоторым запасом продовольствия для побегов хранил в бараке под нарами под кирпичами пола в земле. Кто лично давал мне такие задания и как их получал, не могу припомнить. Но чувствовал, что все это связано с Ф.М. Величко, т.к. я находился в его терапевтическом отделении. Да я и не пытался выяснять и уточнять, понимая строгую конспирацию.

Однажды приснился сон: смотрю на небо и вижу, как среди облаков плывут огромных размеров портреты, как живые, Молотова, Ворошилова и еще кого-то. Видение было отчетливым и ярким. Было единственное желание дожить до Победы, только бы узнать, что Она пришла; и больше ничего не надо. Это вселяло силы, заставляло жить надеждой.

Тарас Александрович Гоманюк (1919-1990)

Над лазаретом советских военнопленных шефствовали, или, проще говоря, были приставлены два немца. Маленький, с тонкими чертами лица и веселыми карими глазами энергичный унтер офицер Сире, на кителе которого ленточка о ранении на восточном фронте, и длинный, худой и костлявый, с раскосыми глазами ефрейтор, фамилию не помню. Оба лет под 30-35. Никакой агрессивностью они не отличались, а были, если можно сказать, в условиях лагеря доброжелательными, особенно Сире. Они заказывали персоналу и больным изготовление домашних (комнатных) тапочек. Я тоже шил их из шинельного сукна, попадавшегося под руку. Немцы забирали наши изделия и за это привозили (они ездили на велосипедах) хлеб и сигареты. Теперь мне кажется, что делали они это для того, чтобы как-то облегчить нашу жизнь. Ведь изготовление было не ахти каким.

Все военнопленные из разных стран в лагере получали продовольственные посылки от Красного Креста и из дома. Им присылалось новое военное обмундирование. Разрешалась переписка с родными. Они в лагере безбедно коротали время. Мы все наоборот.

В бараке, где у стены с окнами стояли трехъярусные нары врачей, фельдшеров, санитаров, пол выложен кирпичом. Половина площади свободна. Людей нет. Иду, а навстречу длинный ефрейтор. В руках у меня большой складной нож, прятать его уж поздно. Немец увидел. Мы идем навстречу друг другу. Он что-то кричит, и мне понятна ругань. Хватает своей костлявой рукой мою, крепко сжимает, забирает нож и бьет по лицу. Я остолбенел. Кровь обиды и ненависти приливает к голове, сознание затуманивается. Всем корпусом подаюсь вперед в неистребимом желании вцепиться в его горло с большим кадыком. Мой решительный вид и ненависть в глазах были настолько убедительным, что он опешил и попятился назад. В сознании мелькает: «Остановись!» Я замираю, представив, как немец выхватывает пистолет и стреляет в упор. Здравый рассудок побеждает. Ефрейтор громко ругается, и мы расходимся. Какое-то время нахожусь в состоянии потрясения.

В один из дней прошел слух, что в лагерь привезли бывших легионеров и роасовцев (РОА – «Русская освободительная армия», власовцы), служивших в частях немецкой армии. Каким-то подобием строя шли они по территории сектора советских военнопленных мимо лазарета. Все, кто мог, вышли из барака посмотреть на защитников «Великой Германии». Человек 30-40, одетые и обутые кто во что, передвигались, сбиваясь в толпу. Стоявшие на обочине больные бросали в них разные предметы, плевали и выкрикивали всякие ругательства и оскорбления. Сопровождавшие группу немецкие солдаты не обращали внимания. Это были разжалованные Гитлером «воины» из формирований предателей Советской Родины.

Где-то в ноябре 1944 года в 23-24 часа все проснулись от криков «Пожар!» В окно я увидел зарево, казалось, горит лазарет, а ведь там много лежачих больных. Все выскочили на улицу. Горел рентгеновский барак, а он в десятке метров от лазарета за проволокой в другом секторе. Весь деревянный (похожий на финский домик) и сухой, он пылал, источая нестерпимый жар. Все дружно крышу и стены лазарета обивали водой (он тоже весь деревянный), и, кажется, будто люди двигаются в парной. Как объяснить мой поступок? Что толкнуло меня? До сих пор не могу понять. Я знал, что рентгеновские снимки производились узкопленочным цейсовским фотоаппаратом. Не задумываясь, через окно я вскочил в горящий барак, отсоединил фотоаппарат и выпрыгнул обратно. Оказывается, за мной следил унтер-офицер Сире и тут же отобрал его у меня. Я тоже участвовал в спасении лазарета, и мы его отстояли. А рентген-барак сгорел дотла, до основания. Потом слышал, говорили, что в списке отличившихся на пожаре была моя фамилия, что полагалось сколько-то лагерных марок (были такие). Конечно, я и не подумал об их получении.
Среди проходивших мимо мелькнуло что-то знакомое. Я вспомнил и не поверил глазам своим. На деревянной ноге шел, припадая на протез, Даирский, стрелок-радист нашего полка. Не знаю, видел и узнал ли он меня? Пожалуй, нет, так как шли они с опущенными головами, не поднимая глаз. Их проведи в другой сектор. Наш лагерь был пересыльный. Через много лет встретился с Даирским в Ростовском аэропорту. Он на том же протезе. Куда-то улетал, а я спешил на вылете по заданию. Никакого разговора не состоялось. Он сказал, что живет в Ельце, работает на спиртоводочном заводе. Приглашал к себе. Больше мы не встречались. На встрече однополчан услышал, что Даирский умер.

Ходила версия, что загорание произошло от короткого замыкания в электропроводке. Через много лет, встретившись с Гоманюком Т.А., который был старшим в рентген-бараке, узнал, что пожар был сделан специально, чтобы уничтожить находившиеся там рентгеновские снимки пленных

***

Напряженность и тревога в лагере возрастали с каждым днем. По ночам было видно зарево пожаров от бомбежек и слышен рокот моторов. Днем слышны глухие артиллерийские раскаты. Внешне все было спокойно. На вышках продолжали стоять часовые с пулеметами. Внутри лагеря немцы не появлялись. Пленные были оповещены, чтобы не выходили из бараков, иначе будут стрелять без предупреждения. Внешнее спокойствие таило в себе страшные последствия. Немцы могли угнать пленных на запад, могли расстрелять, могли взорвать лагерь.

Фронт неумолимо приближался к лагерю 4Б. Ночь с 22-го на 23- апреля 1945 года в бараках никто не спал. Небо все время озарялось вспышками, никто не отходил от окон. Наконец, пришел рассвет. Всюду мертвая тишина. Километрах в двух от лагеря проходит шоссейная дорога. Мы заметили на ней движение каких-то частей и поняли, что это войска Красной Армии. Все ринулись к входным воротам лагеря. Для этого надо было выйти из сектора советских пленных и пройти через общий: англичан, американцев, французов, поляков, югославов, голландцев. Их бараки располагались торцом к основной дороге, ведущей к воротам. Собралась толпа советских военнопленных.

И вот к воротам подъехал на маленькой сибирской лошадке с автоматом через плечо, уставший и запыленный, молодой, совсем еще юный, солдат Красной Армии! Ворота раскрылись, и он въехал на территорию лагеря. Толпа приняла его в свои объятия. Все что-то кричали, каждый старался протиснуться, чтобы хоть дотронуться до его ноги, руки или до лошади. Я смог погладить лошадь. Все плакали, да никто и не скрывал великую радость. А он, обескураженный и взволнованный, гордый и радостный, возвышался на лошадке в центре огромной толпы советских военнопленных, так много переживших и так долго ждавших часа освобождения. Казалось, лошадь и всадника несут на руках мимо вышедших из бараков и стоящих в молчании иностранцев. Он приехал в сектор советских пленных. Каждый хотел чем-то угостить, и угощали только куревом.

Наши части так стремительно продвигались, что немцы не сопротивлялись, в панике бежали. Оказалось, часовые покинули вышки еще ночью. Настало радостное и долгожданное! Забегали в бараки, хватали свои нехитрые вещи, валили проволочные ограждения и уходили из лагеря. В этом круговороте и спешке я не нашел и не простился с товарищами по лазарету. Выбравшись на волю, я оказался в группе нескольких человек летного состава. Мы шли на Восток, замученные, истощенные, обшарпанные. Навстречу двигались войска Красной Армии!

***

Шли пешком на Родину и искали первую авиационную часть. 24 апреля набрели на аэродром 146 гвардейского штурмового авиаполка в Зенфтенберге. 27-го были во 2-ой воздушной армии г. Загане. Собралось человек десять бывшего летного состава. Нам устроили что-то вроде санатория. Хорошие настоящие кровати и постель. В столовой белый хлеб, масло, сахар. Подают первое, второе и третье, о чем мы отвыкли и мечтать. Ничего не делали, только ели и отдыхали. Через десять дней, прожитых как в раю, получили предписание явиться в Москву в отдел кадров ВВС. Это то же самое здание, где располагался пункт сбора летного состава и где я был в начале июня 1941 года. Группой в десять человек и назначенным из нас старшим капитаном Петиком. 19 мая 1945 года прибыли на станцию Алкино Баш.АССР в 32 запасной полк 12 СД. Здесь я проходил госпроверку.

Во время с 13 по 16 мая, когда находился в Москве, встретился с тетками и двоюродным братом, проживавшими в Химках. Отсюда дал телеграмму матери и отцу, что жив. Пока я был «Без вести пропавший», а такой документ прислал военкомат, отец всякий раз, как приходила его сестра Лиза, просил погадать на Владимира. И каждый раз, разложив карты, она говорила: «Смотри, Саня, как ложатся карты, ему очень тяжело, очень. Его жизнь на волоске, но он жив». Ни разу карты не сказали, что я мертв. Отец был тяжело болен и не вставал с постели. С этой верой, не дождавшись моего возвращения, летом 1944 года он умер 57-ми лет.

С 19 мая по 19 августа 1945 года меня проверяли. Жили в палатках, кормились в столовой бесплатно. Выходить из расположения части запрещалось. Территория обнесена колючей проволокой. Вызывали работники «СМЕРША» на беседы. Писал объяснения, как попал и что делал в плену, кого знал и кто знал меня. К концу проверки пришло подтверждение из отдела кадров ВВС, что я действительно старший лейтенант, зам. командира авиаэскадрильи, был сбит при выполнении боевого задания. В самом деле, ведь никаких документов у меня не было. Разрешено было надеть погоны, что я, и сделал впервые в жизни. Можно стало выходить за проволоку.

Вскоре снова в группе десяти человек я в отделе кадров ВВС в Москве. Заседала комиссия, вызвали и спросили, что я хотел бы делать? Я ответил: «Хочу остаться в Армии». Мне сказали: «Война окончилась, идет демобилизация, куда хотите поехать, в какой военкомат направлять документы?»

Я спросил: «Можно остаться в Москве?»

– Да, можно.

– Тогда в Бауманский РВК.

Временно прописался у товарища и друга Горшкова Владимира Гавриловича. Так, приказом Отдела кадров ВВС Красной Армии в декабре 1945 года я был демобилизован. Наши жизненные пути пересекались и шли параллельно, повторяя друг друга. С Володей Горшковым я учился в Энгельском военно-авиационном училище, были в одной авиаэскадрильи. Мы были вместе в лагере военнопленных 4Б в Мюльберге на Эльбе. Одновременно проходили госпроверку в Алкино. Вместе поступили и работали пилотами в Центральной авиагруппе Министерства Геологии СССР (Москва). Летали в экспедициях на Ангаре и Енисее. В начале пятидесятых годов он окончил МГУ, геофак, и больше не летал. Он всю жизнь в Москве, я тридцать девять лет в Ростове-на-Дону.

***

В конце 1945 года вчетвером прибыли в Главное Политуправление Красной Армии с тем, чтобы узнать, как восстановиться в партии. В огромном вестибюле какой-то подполковник остановился, не спускаясь по ступенькам к нам, с высоты издалека, сказал, что мы выбыли механически и о восстановлении разговаривать нечего. Повернулся и ушел. Мы постояли и разошлись.

В феврале 1946 года получил Орденскую книжку, проездные талоны (один раз в год бесплатно в любую точку Союза) и талоны на получение денег за ордена. Ежемесячно полагалось за орден Ленина – 25 р., за Красное Знамя – 20 рублей и за второй – 20 р. Таким образом, накопилось 1800 р., которые я и получил в Сберкассе на Калужской площади в Москве. Это казалось большим состоянием. Решаю, что надо купит какую-то одежду. С Володей Горшковым едем на Тишинский рынок. Продавцы, одни разложили барахло на земле, другие стоят или ходят, поднимая и потрясая им в воздухе. Но вот нам приглянулось то, что ищем. Бостоновые темно-синие бриджи и защитного (темно-зеленого) цвета диагоналевые гимнастерка и галифе. Продают вместе два человека. Нам показывают, разворачивают, трясут. Мы рассматриваем и договариваемся, что возьмем все за 1800. Продавцы согласны. Берем, кладем в чемоданчик и едем домой к Володе. Довольные покупкой, достаем и показываем Анастасии Борисовне (матери Володи). Тут-то и выясняется, что бостоновые бриджи сплошь изъедены молью, ну просто решето. Долго хранил их, а потом пошли на половую тряпку. Пока мы хлопали глазами и ушами, нам подсунули то, что подсунули. Вот мастера, ну точно КИО. А диагоналевую гимнастерку и брюки носил долго и в экспедиции. Оказались крепкими.

***

В 1947 году, работая пилотом в Центральной авиагруппе Аэрогеологического треста Мин. Гео. СССР (Москва), подал заявление в партийную организацию с просьбой о восстановлении в партию. На собрание не вызывали и не беседовали, а ответили, что пока рано. Ничем не запятнав высокое звание члена партии и зная, что именно в этом меня незаслуженно подозревают, я больше по вопросу восстановления в партии никуда не обращался. Но и никогда и не считал себя беспартийным.

И вот, уже работая в 78 летном отряде СКТУ ГА, в 1958 году снова пытаюсь и подаю заявление. Меня вызвали в один из кабинетов Ростовского обкома партии. Высокая и очень пожилая женщина приняла меня. Весь разговор свелся к тому, что она уговаривала подать заявление о вступлению в партию. И чуть ли не сама даст рекомендацию. Я сказал, что прошу о восстановлении. Она сказала, что прошло много времени. Я поблагодарил и ушел. Так и остался не членом, но в душе коммунист. В эскадрилье, где был командиром, большинство людей считали меня членом партии. И уже после ухода на пенсию, встретив меня, удивлялись: «Да как же так? А мы все время считали…»

***

В середине пятидесятых голов я работал пилотом в 78 летном отряде в Ростове-на-Дону. И вот однажды в коридоре аэродромного диспетчерского пункта, куда приходили пилоты получать разрешение на вылет, встретил человека. Он показался мне близко знакомым. Я очень обрадовался, подошел к нему и спросил: «Вы Леонтьев?» Он ответил: «Да»

– А я Утянский, помнишь такого?

Он, глядя куда-то мимо меня, ответил: «Я такого не помню».

Повернулся и ушел, дав понять, что говорить нам не о чем. Я был потрясен. Впервые встретил живого однополчанина, да какого! В Мценске мы вместе жили на одной квартире, ложась спать, он рассказывал о своих вечерних похождениях. В паре, я у него был ведомым, летали на «свободную охоту» за линию фронта, на штурмовку немецких колонн пехоты и авиации. На какой-то миг я усомнился: был ли я и есть ли? Потом стало как-то не по себе, обидно и горько. Я бы простил ему, встретил бы он меня где-то в сомнительном месте? Но здесь? Он выполнял пассажирский рейс Москва-Ростов-Москва на самолете Ил-14 и подписывал задание на вылет. Я на самолете Як-12 летал по санитарным заданиям и тоже пришел за разрешением на вылет. Вот такая произошла встреча с Героем Советского Союза Васькой Леонтьевым.

***

В самых трудных условиях плена, когда жизнь человека ничего не стоит, могу с гордостью сказать, что испытание выдержал. Всегда оставался верен Коммунистической партии и Родине. Так же, как в те мрачные годы был уверен в победе Красной Армии, всю жизнь верю в торжество справедливости. Никогда так остро и сильно не дают о себе знать чувства любви и преданности Родине, как в дни морального и физического унижения, когда топчется человеческое достоинство. И нет ничего страшнее, как потерять Веру и Надежду, деградировать и предать.

У каждого человека есть своя Судьба. Моя великодушна и щедра, она была для меня всю жизнь Ангелом-хранителем. Вместе со счастливой Случайностью она выводила меня из самых невероятных положений, предоставляя последний шанс на жизнь. Я уверовал в нее. И теперь, вспоминая о прошлом, о фронтовых делах, о годах плена, о болезнях и мирных днях, могу сказать, что никогда не паниковал и не отчаивался, все принимал как должное. Может, потому она и была благосклонна ко мне. Я благодарю свою Судьбу! На фоне том, что часто видится и слышится вокруг, могу сказать, что прожил жизнь и добросовестно и честно.

***

Из тех, кого я знал, кто в первый день войны бомбил врага, и кто чуть позже заменил погибших, осталось совсем немного. Их можно перечесть на пальцах. Это Герои Советского Союза летчики Леонтьев Василий и Дельцов Павел; Герои Советского Союза штурманы Козленко Петр и Давиденко Степан, да и их уже нет в живых. Летчики: Медведкин, Кузнецов, Лабин, Чурилов; штурман Майоров; стрелки-радисты Казаков, Игнатьев. И еще несколько человек из летного состава. Вот и все, кто остался из полка после войны.

Вечная память и слава всем, кто погиб защищая Родину!

***

В «Кратких воспоминаниях бывшего Командира 183 МСБ 154 стрелковой дивизии военврача 2 ранга Величко Федора Матвеевича», одного из руководителей подпольной коммунистической организации (члена центра) лагеря 4Б Мюльберг на Эльбе, в Приложении №1 «Боевая характеристика на активных участников подпольной коммунистической организации, продолжавших антифашистскую борьбу в глубоком тылу врага в 1941-1945 г.г. Лагерь 4Б Мюльберг на Эльбе» написано:

«9. Утянский Владимир Александрович, 1920 года рождения, кандидат в члены КПСС, лейтенант-летчик. Состоял в моей группе. Смелый и волевой офицер-летчик, обдуманно выполняющий задания подпольной коммунистической организации. Готовил чертежи с картами для беглецов, а также снабжал их компасами и продуктами, полученными от иностранцев, предварительно спрятав их в бараке туберкулезников и хорошо замаскировав в земле. Достоин правительственной награды ордена Боевого Красного Знамени».

Здесь неточности: я не 1920 года рождения, а 1919-го; не кандидат, а член КПСС и не лейтенант, а старший лейтенант. Еще в «Кратких воспоминаниях» сказано: «Наша документация о работе подпольной коммунистической организации лагеря военнопленных Мюльберг на Эльбе – Германия была оформлена сразу же после освобождения. Она утверждена ЦК КПСС и находится в городе Герое Москве, Советская площадь 1-2, Институт Марксизма-Ленинизма, Архив ЦК КПСС».

***

За десять месяцев и десять дней нахождения на фронте Великой Отечественной войны сделал, по моим неточным подсчетам, сто пятьдесят боевых вылетов. Три на самолете СБ и сто сорок семь на самолете Пе-2. Четыре раза был сбит, из них три раза самолет горел. Потерял в боях прекрасных товарищей: штурмана Лангового и стрелков-радистов Панькова и Егорова.

Вечная память и слава им!

***

В феврале 1946 года поехал в отдел наград кадров Красной Армии (Ярославское шоссе) Написал объяснительную. В течение каких-то тридцати минут нашли мою наградную учетную карточку, и молодая девушка выдала Орденскую книжку (до этого были временные удостоверения), где значились номера трех орденов.

Также получил проездные бесплатные билеты и денежную расчетную книжку со времени каждого награждения (все это тогда полагалось). Сумма, которую получил, выразилась в 1800 рублей. Тогда же написал в Президиум Верховного Совета СССР просьбу о выдаче мне дубликатов орденов. Быстро пришел ответ: «Дубликаты орденов, как правило, не выдаются». У меня есть Орденская книжка, но нет самих орденов. На груди планки. Так проходит тридцать восемь лет.

***

В «Советской России» от 21 марта 1984 г. читаю небольшую заметку: «Когда выдаются дубликаты орденов?» Уже не работаю, на пенсии. Разговоры, рассуждения в семье. Особенный прессинг испытываю со стороны жены и дочери, но это хорошие, добрые побуждения. Наконец, склоняясь к тому, что надо попробовать, хотя много сомнений и нежелание получить отказ.

Пишу просьбу о ходатайстве; объяснительную, когда, где и при каких обстоятельствах утрачены ордена; автобиографию; прилагаю подтверждение наградотдела Светской Армии (получил через военкомат), характеристику с последнего мета работы, справку от домоуправления – все это отдаю 4.10.84 года в Райисполком по месту жительства. Наконец состоялось заседание, где утвердили ходатайство перед Облисполкомом. Облисполком на своем заседании решает ходатайствовать перед Президиумом Верховного Совета о выдаче мне дубликатов орденов. В ожидании и волнении, но уже уверенном, что должно сбыться, проходят и медленно и быстро два года. Где-то в туманной дали, проглядывает Справедливость. В сентябрьский день 1986 года получаю письмо.

»Президиум Верховного Совета Союза ССР отдел наград Москва, Кремль.

3 сентября1986 г. № 208

Исполком Ростовского областного Совета народных депутатов г. Ростов-на-Дону

Копия: тов. Утянскому В.А.

Г. Ростов-на-Дону,

Коммунистический проспект, дом 25/№, кв. 128

Постановление Президиума Верховного Совета СССР от 22 июля 1986 года удовлетворено ходатайство исполкома Ростовского областного Совета народных депутатов о выдаче дубликатов наград и орденской книжки то. Утянскому В.А.

Направляем дубликаты ордена Ленина № 7529, Красного знамени № 17294 и орденской книжки. Кроме того, направляем второй орден Красного Знамени № 856 (поступивший в наш адрес как найденный) для передачи награжденному. Расписку в получении просим направить в адрес Отдела.

Приложение: дубликаты двух орденов, орденской книжки и бланк расписки.

Зам. заведующего Отделом подпись С.А. Зима».

Иду в наградотдел Облисполкома и получаю красную коробочку с тремя орденами и дубликат орденской книжки. Не могу передать, как это важно для меня. Огромная сердечная благодарность моей жене Валентине Борисовне, дочери Соне и Ее Величеству Справедливости.

***

В конце 1945 года послал письмо в Горяиновский сельсовет с просьбой о помощи в розыске моих партбилета, орденов и др. документов.

Получил ответ:

«с. Горяиново 6 января1946 г.

Здравствуйте, уважаемый тов. Утянский Вл. Алек. Письмо ваше получил на мое имя, за которое благодарю. Отвечаю на ваши вопросы:

1.насчет удостоверения личности, расчетной книжки и блокнота мы попытаемся, и будем разыскивать. Насчет орденов и партбилета вызывал одного гр-на по предметам, но он не Татаренков, а Сосин, того самого, у которых вы лечили обжогу и отец которого Вас предал старосте, а староста немцам, который говорит ничего не знаю.

Тов. Утянский, предатели эти, которые Вас предали немцам, т.е. староста и этот старик, нашими властями были взяты и расстреляны за предательство. Тов. Утянский, прошу приезжай к нам в с/совет, здесь мы вместе найдем скорей все, а иначе это все, не зная ничего, найти трудно, а поэтому прошу приехать самому, ждем с нетерпением.

С приветом Председатель Горяинского с/с, подпись».

Конечно, в то время я не имел возможности поехать. Надо было устраиваться как-то, жить, работать. А внутренний голос подсказывал, что ничего не найду, не выясню.

***

Всегда в сложных, казалось бы, безвыходных положениях, с прекрасным добрым преданным лицом, Она являлась и, как бы стоя рядом, внушала: «Спокойно! Я здесь!» И еще один шанс был в моих руках. Я чувствовал это подсознательно, но почему-то все больше и больше испытывал ее, мою Судьбу. А у нее хватило выдержки и терпения сохранить меня. Безмерная Ей благодарность.

http://letter.aydaya-rost.ru/?page_id=99
___
Утянский
Имя Владимер (Владимир)
Отчество Александрович
Дата рождения/Возраст __.__.1919
Последнее место службы 24 бап
Воинское звание ст. лейтенант
Причина выбытия Пропал без вести
Дата выбытия 28.06.1942
Название источника донесения ЦАМО
Номер фонда источника информации Учетно-послужная картотека
Номер описи источника информации 213
Номер дела источника информации 13
https://cdnc.pamyat-naroda.ru/...000907.jpg
https://obd-memorial.ru/html/info.htm?id=35636513

24 бомбардировочный Орловский Краснознаменный ордена Суворова авиационный полк