Родословная Эразма Стогова - деда Ахматовой
1
Осенью четырнадцатого года и Новгороде, перед отправкой на фронт, в уланском запасном полку проходил военную подготовку Николай Гумилев. К нему приехала Анна Андреевна. Эта поездка отразилась в двух стихотворениях: "В Новгороде" ("Пустых небес прозрачное стекло...") и в написанных через полтора года стихах "Туда приду и отлетит томленье…"
Первое стихотворение интересно, главным образом, состоянием тревоги и непокоя, которые воплощались отчасти в исторических воспоминаниях о Новгородcкой старине.
Сентябрьский вихрь, питы с березы свеяв,
Кричит и мечется среди ветвей,
А город помнит о судьбе своей:
Здесь Марфа правила и правил Аракчеев
И если аракчеевские "военные поселения" могли возникнуть перед мысленным взором поэтессы под непосредственными впечатлениями таких же военных поселений, точнее сказать военных лагерей, в которых Гумилев проходил службу, то вопрос о Марфе Посаднице на первых порах оставим открытым.
Второе стихотворение "Приду туда, и отлетит томленье…" было создано через полтора года, и относится оно, безусловно, к вершинам ахматовской лирики. Ведь в этих стихах нашла выражение глубочайшая и неизменная любовь поэтессы к России. Причем эта любовь не оскудевала с годами, не переходила в риторику, не осыпалась словесной мишурой, а глубоко и страстно звучала в каждом слове:
Приду туда, и отлетит томленье.
Мне ранние приятны холода.
Таинственные, темные селенья -
Хранилища молитвы и труда.
Спокойной и уверенной любови
Не превозмочь мне к этой стороне:
Ведь капелька новогородской крови
Во мне - как льдинка в пенистом вине.
По первому ощущению можно сказать только одно: да, все верно и все ясно в этих строфах, ибо величественное и вместе с тем глубоко интимное чувство любви к провинциальной России, к слепневской России выражено здесь достаточно четко.
Ведь капелька новогородской крови
Во мне - как льдинка в пенистом вине.
А может быть, весьма может быть, что Ахматовой была необходима именно такая несколько сниженная, что ли? - строфа для эстетического возвышения любви к родине, к России, о которой поэтесса и сказала чуть позднее: нет,
...этою никак нельзя поправить,
Не растопил ее великий зной,
И что бы я ни начинала славить -
Ты, тихая, сияешь предо мной.
Если все это так, то откуда и почему возникла сама мысль о новгородской крови, когда известно, что в Новгороде Ахматова была всего один раз. И что родилась она под Одессой, в местности, называемом Большой Фонтан; оттуда - годовалым ребенком - ее перевезли на Север, в Царское Село. Там она и прожила до шестнадцати лет.
Ответить на все эти вопросы помогут автобиографические "Записки" Эразма Ивановича Стогова, приходящегося Анне Ахматовой родным дедом по материнской линии.
Эразм Иванович Стогов прожил долгую и, скажем прямо, полную приключений жизнь, ибо родился он еще в конце восемнадцатого века - в 1797 году, а скончался в 1880 году. Жена его, Анна Егоровна Мотовилова, прожила многим меньше: год ее рождения - 1817-й, а умерла она в 1863 году, когда ее младшей дочери Ирине Эразмовне было всего одиннадцать лет.
В сноске, предваряющей публикацию стоговских "Записок", отмечено, что Эразм Иванович является "постоянным и, можно сказать, деятельным сотрудником "Русской старины" - исторического издания, основанного 1 января 1870 года.
В этой же сноске справедливо отмечался и своеобразный характер его прозы, которая дает "много нового и такие подробности для ощущения той эпохи, то есть первой половины девятнадцатого века, в которой жил и действовал сам автор"1.
"Фамилия моя двойная: Стогов-Можайский, а по какой причине, я и сам добраться не мог" - так начинаются эти "Записки", которые и настоящий момент являются не только бесценным раритетом той эпохи, но и вспомогательным материалом для полной научно обоснованной биографии Анны Андреевны Ахматовой.
Как бы то ни было, но Эразму Ивановичу Стогову доподлинно стало известно, что род Стоговых-Можайских был весьма знаменит и богат в новгородской землe. От новгородских же старожилов ему довелось узнать, что владели они и пустошами, и малыми озерами, которые так и именовались: Стоговы пустоши, Стоговы озера и прочее и прочее. Кроме того, еще дед Эразма Ивановича - Дмитрий Дементьевич Стогов владел неким имением на Белоозере, откуда он получал оброк и рыбу ежегодно. Таким образом, даже автор этих строк в какой-то степени - по древнему роду своему - мог бы считаться соплеменником старинного рода Стоговых-Можайских, ибо род его корнями своими уходит в древнее Заволочье, бывшее так же, как и Белоозеро, новгородской пятиной.
Разорение же роду-племени Стоговых-Можайских пришло во времена Марфы Посадницы, когда царь Иван Васильевич Грозный сотворил последний суд Новгороду, всех умоводителей лишил имения, выселил в Московию и разделил до маетности...
Таким образом, в двадцати верстах от Можайска были поселены четыре фамилии бывших новгородцев, защитников вольностей Господина Великого Новгорода: Стоговы, Муравьевы, Мурташи, Огарковы. Стоговым была дана местность Золотилово - в двадцати верстах от Можайска, с шестью душами крестьян.
"Теперь в Новгороде Стоговых нет", - меланхолически заключил Эразм Иванович эту краткую, но выразительную историю возвышения и падения рода Стоговых-Можайских, которые при жизни его деда Дмитрия Дементьевича утратили вторую половину своей фамилии - Можайские. И cтали именоваться просто Стоговыми, о чем и оповестил сам Эразм Иванович Стогов.
Итак, у Стоговых, как и других переселенцев, не только ничего не осталось от прежних прав и вольностей, дарованных им Господином Великим Новгородом, но и от самого их имения. С грустью замечает Эразм Иванович, что "нашей же фамилии Стоговы, и такие же бедняки, отделились в Тверскую губернию".
Нового возвышения, впрочем несравнимого с прежним, мелкопоместные дворяне Стоговы достигли при Алексее Михайловиче. Правда, стольники и спальники, что значит камергеры и камер-юнкеры, - это не самые верхние ступени на иерархической лестнице царской челяди, но все-таки, все-таки выше Стоговы уже никогда не подымались... А потому грамоты "на эти знаменитости" хранили у себя в Золотилове.
Однако как бы ни были малы доходы мелкопоместных дворян Стоговых, они оставались храбрыми солдатами не в одном поколении: так, например, отец и дядя Эразма Ивановича ходили в походы с великим Суворовым - немаловажная подробность в семейных хрониках поэтессы Ахматовой.
Не менее важно и интересно и нечто совсем другое. А именно - некие семейные наклонности ко всякому чародейству и колдовству - на них также обратил внимание Эразм Иванович в своих "Записках". Итак, речь идет о дедушке Э. И. Стогова - Дмитрии Дементьевиче, проживавшем все в том же сельце Золотилове.
...Ехали дворянские свадьбы всегда через Золотилово, ехали в приходскую церковь... Поезжане в несколько саней правили к воротам околицы... Но тут лошади захрапели и дальше не пошли. Поезжане вывели вперед другие сани, но сколько они ни переменяли, лошади храпят, а идти - не идут.
Tyт кто-то и вспомнил, что не позвали на свадьбу Дмитрия Дементьевича Стогова, - вот он и наделал хлопот. Делать нечего, пошли к деду, он в это время спал, а проснувшись, не захотел и говорить, пока все поезжане не поклонились ему до земли по три раза.
Ходил же дед Дмитрий Дементьевич в нагольном тулупе, подпоясывался полотенцем, в валенках, в теплой шапке, иначе говоря, совсем по-деревенски ходил, но чудесную силу имел особенную.
Возле ворот дед начал пришептывать и приговаривать, потом метлой размел дорогу между воротами, обошел три раза поезд по солнцу, опрыскал жениха и невесту с уголька, сам сел в первые сани, поехал, а за ним и весь поезд!.. Однако на свадьбу Дмитрий Дементьевич не пошел.
"Как же, батюшка, наколдовал дедушка?" - спросил Эразм Иванович у своего отца Ивана Дмитриевича. И вот здесь-то раскрывается не только секрет колдовства, но и "секрет", освященный давней традицией свадьбы, свадьбы как некоего действа, как некоего представления, всегда сопутствовавшего всему свадебному обряду...
"Если, братец ты мой, - говорил за деда Иван Дмитриевич, - дорогу порошком из желчи и печени медведя посыпать, то лошади, слыша запах зверя, пугаются и ни за что не идут".
Вот, оказывается, как ларчик открывался!..
Конечно, подобные истории существовали как бы сами по себе; они были важнейшей частью старинного свадебного обряда, они восходили к устным рассказам - с одним и тем же сюжетом, - к глубокой древности. Записанные по памяти, они, эти рассказы, имели к реальной личности Дмитрия Дементьевича Стогова, надо так понимать, весьма отдаленное касательство. А свидетельствуют они, между прочим, безусловно, лишь о художественных способностях самого Эразма Ивановича Стогова.
Все из тех же "Записок" можно узнать и о некоторых сторонах характера прямого прадеда Анны Андреевны Ахматовой - Ивана Дмитриевича Стогова, жившего с 1767 года по 1852-й. Будучи уездным судьей, он никогда не творил суда даром: судящиеся должны были ему принести хоть что-нибудь - хоть чашку меда, хоть кусок холстины на полотенце, поскольку даром он не мог их судить.
По этому поводу Эразм Иванович весьма едко и при всем том рассудительно замечает: "Видно, в самом деле, это был очень древний, народный обычай". И вновь поражаешься не столько, может быть, этому древнему, народному обычаю, сколько писательскому дару Эразма Ивановича, который умеет за внешним - весьма спокойным, беспристрастным тоном повествования о былях и преданиях "старины глубокой" - дать понять нам, читателям, современную сущность этих семейных преданий и легенд.
Теперь же стоит напомнить, что одна из черновых записей А. А. Ахматовой, в которой было упомянуто имя Э. И. Стогова, звучит следующим образом: "...В семье никто, сколько глаз видит кругом, стихи не писал, только первая русская поэтесса Анна Бунина была теткой моего деда Эразма Ивановича Стогова..." И далее - известные нам подробности из семейных хроник: "Стоговы были небогатые помещики Можайского уезда Московской губернии, переселенные туда за бунт при Марфе Посаднице. В Новгороде они были богаче и знатнее".
Так вот почему и при каких обстоятельствах возникла строфа из стихотворения "Приду туда, и отлетит томленье...":
Ведь капелька новогородской крови
Во мне - как льдинка в пенистом вине.
Однако, говоря о том, что Анна Бунина была теткой Эразма Ивановича, Ахматова ошиблась, хотя и несущественно, на что, кстати сказать, и обратила внимание в комментариях к автобиографической прозе поэтессы Л.А. Мандрыкина: Анна Петровна Бунина приходилась дальней родственницей Э. И. Стогову.
Суть дела в том, что соседом Стоговых по Золотилову был богатый помещик Борис Карлович Бланк, предки которого, как замечает автор "Записок", зашли в Россию из Голландии и в звании архитекторов были еще при Петре. Бланк женился на тамбовской помещице Буниной. Так вот, не имея собственных детей, Бланки и взяли восьмилетнего Эразма Стогова к себе на воспитание, о богатстве же Бланков свидетельствует хотя бы такой факт, что соседом мальчика по комнате на антресолях был князь Шаликов, который только что закончил университет и обязанностью которого было сочинять стихотворные подписи на транспарантах. "Это был армянин среднего роста, - продолжал свои воспоминания Э. И. Стогов, худощавый брюнет с огромным носом..." Имя князя Шаликова хорошо известно в истории русской литературы и как издателя "Дамского журнала", и как поэта. Тамбовские же помещики Бунины, - в частности, Варвара Петровна - теща Б. К. Бланка, Иван Петрович Бунин, петербуржец, часто гостивший у Бланков, и известная девица-поэт Анна Петровна Бунина - как ее представляет Э. И. Стогов, - "приходились мне какой-то родней".
Родня, вероятно, была не такая уж и дальняя, если Иван Петрович Бунин предрешил участь мальчика, когда сказал Ивану Дмитриевичу Стогову: "Если вашего сына не будет укачивать на корабле, то отдайте его в Морской корпус". Так из Можайского уезда сначала в Гатчину, а потом - и в Петербург Эразма Стогова повезла Анна Петровна Бунина, которая была, по словам автора "Записок", "небольшого роста, но прехорошенькая; и говорят, что она имела много женихов, но так дорожила славою своего имени, что не решилась лишиться известности и умерла девицей".
А. П. Бунина по приезде в Петербург передала мальчика И. П. Бунину, который сам отвез его в Морской корпус, где "я в первый день поступления отлично подрался с кадетом Слезовым, таков был обычай: новичков сводили драться со старшими кадетами".
У Эразма Ивановича Стогова начиналась совсем иная жизнь!
"Записки" Э. И. Стогова - это не только документ эпохи, но и живое свидетельство человека талантливого, наблюдательного, склонного к самоиронии. А иное и к преувеличению своей удачливости и находчивости в самых, казалось бы, неблагоприятных обстоятельствах, складывающихся помимо его желания и воли. По молодости лет, едва получив чин гардемарина, он совершил первое свое плавание во Францию за русскими войсками, оставшимися там после разгрома наполеоновской империи. В то же самое время, поддавшись широко распространившейся среди русского офицерства моде ("общей глупости", как пишет Э. И. Стогов), он "прикидывался таинственным и даже сумел прослыть масоном". Но вскоре, когда было объявлено господам офицерам, желающим отбыть на Камчатку для продолжения службы в российском флоте, Эразм Иванович - не без помощи И. А. Бунина - получает новое назначение в Охотск. Там он становится командиром судна "Михаил", совершает плавание на Камчатку и даже к Курильским островам. Страницы камчатской одиссеи - едва ли не самые выразительные в его "Записках". Мало того что они содержат богатейший бытовой и этнографический материал о жизни русских поселенцев, а также чукчей и камчадалов, стоговские "Записки", прочитанные сегодня, помогают по-новому взглянуть и на такую науку, как археография. В свете открытия берестяных грамот, относящихся к XI-XV векам и впервые найденных в Новгороде в 1951 году, большой интерес приобретает следующее сообщение Э. И. Стогова: "В Якутске я видел деревянную древнюю крепость с архивами рапортов, написанных на бересте..."
Это свидетельство подтверждает широкое бытование берестяных грамот в России и на четыре столетия увеличивает срок их службы. Ибо очевидно, что наша деловая и личная переписка являлась на протяжении столетий не исключением, а весьма обыденным делом.
Что же касается других наблюдений и свидетельств Э. И. Стогова, то и здесь немало интересного и важного для современной историографии и этнографии, если с этой точки зрения перечитывать материалы о его путешествии на Курилы и его обратный долгий санный путь в Россию.
...В Петербург Э.И. Стогов въехал в 1833 году, на масленицу, въехал возмужавшим офицером, до конца дней своих вспоминая, что если бы не Иван Петрович Бунин, то, вероятно, он так бы и зачах писцом уездного суда все в том же Можайске. Дальше этого ему вряд ли довелось бы где нибудь побывать.
2
"Я знал по опыту, что тот не находит любви, кто ее не ищет", - с такого афоризма начал свое повествование Эразм Иванович о сватовстве к Анюте Мотовиловой. Уже прошло какое-то время его жизни и службы в Симбирске, куда он приехал в январе 1834 года в качестве "нравственного полицеймейстера", как несколько иронически он обозначил свое новое назначение и свой чин жандармского штаб-офицера.
От одной доброй знакомой, Марии Петровны Прожек, урожденной Беляковой, ему довелось узнать, что верстах в шестидесяти от Симбирска, в селе Цильне, проживает поручик в отставке Егор Николаевич Мотовилов. Поручик этот не без странностей и живет довольно замкнуто: ни разу, например, он не бывал в Симбирске и гостей оттуда не принимал... Но - богат!.. И богат даже по понятиям богатого симбирского дворянства, - так что его чудачества ни в коей степени не умаляют этих его несомненных достоинств. О двух его дочерях ничего толком нельзя было узнать, ибо их никто не видел, но городовые и горничные говорили, что старшую больше хвалят, и что дворня ее любит.
О первой встрече с поручиком Мотовиловым и его женой Парасковьей Федосиевной Эразм Иванович повествует в своих "Записках" все с той же долей самоиронии, которая, вероятно, была ему присуща вообще: "Старик сидел на кровати и молчал, зато я говорил как шарманка". И в дальнейшем он придерживается этого же тона, хотя и замечает, например, что сестры вначале были в ситцевых поношенных платьях и что они не походили друг на друга ни в чем: у старшей блондинки, звали ее Анюта, был независимый и гордый характер.
Не последнюю роль в этом сватовстве сыграло и то обстоятельство, что у Мотовиловых имелось более тысячи душ крепостных, отлично устроенных и незаложенных. Это последнее обстоятельство также особо выделил про себя Эразм Иванович.
В общем-то, вопреки ожиданиям, разговор с Егором Мотовиловым проходил в дружеских тонах. Но когда будущий зять чересчур увлёкся самовосхвалениями (а с ним бывало и такое), то хозяин дома остановил его: "Ну, бацка, аржаная каша сама себя хвалит..." И - рассмеялся, что и нужно было будущему жениху.
Правда, некое смущение у стариков Мотовиловых вызвало то обстоятельство, что их гость был в голубом мундире, а мундира этого, как известно, сказали они, никто не любит.
Однако согласие Эразм Иванович все-таки получил. Получил он согласие и от будущей невесты.
Примечательны во всех смыслах те слова, которые автор "Записок" услышал от Парасковьи Федосиевны. "Мы вас не знаем, - сказала она взволнованным голосом, - и я никогда бы не решилась отдать свою дочь неизвестному мне человеку, но столько лет говоря моему мужу да, всегда видела в том добро, не хочу и теперь сказать нет, надеясь на Бога, что дочь моя будет счастливой".
Когда наконец были улажены все формальности (старик Мотовилов дал в приданое десять тысяч рублей на покупку имения и пятидесяти крепостных) - состоялось венчание в церкви. Однако большого свадебного пиршества не было, а был обед, правда, без шампанского, были, конечно, и посаженые и с той и с другой стороны.
Вот теперь то необходимо выделить, как говорится, красной строкой одно обстоятельство, которое до сих пор ни разу не отмечалось в биографии Анны Ахматовой. А именно что "со стороны Анюты был посаженый отец дядя Ахматов, а шаферами ее братья".
Таким образом, бабка Анна Егоровна Мотовилова, урожденная Ахматова, в честь которой и была наречена Анной будущая поэтесса, имела родного брата, о существовании которого до сих нор никто не подозревал. От Анны Егоровны перешли в семью Стоговых, а впоследствии в семью Горенко и некоторые фамильные драгоценности, в том числе фероньерка, то есть украшение с драгоценными камнями, которое по торжественным случаям надевали на лоб. Из этой фероньерки, добавляет поэтесса, были сделаны несколько перстней с бриллиантами и один с изумрудом.
Во всей этой истории несколько странным выглядит только одно обстоятельство, что Эразм Иванович Стогов, столь неравнодушный к родственным связям, в своих "Записках" никак не упоминает о княжеском происхождении своей жены. Ибо есть семейное предание о том, что род Ахматовых восходил к последнему хану Золотой Орды - Ахмату, убитому приближенными после неудачного похода на Москву в 1480 году при Иване III; это сообщает, в частности, В. М. Жирмунский в своих комментариях к незаконченной "Сказке о черном кольце", опубликованной в двух отрывках еще в 1923 году во втором, то есть берлинском, издании сборника "Anno domini" с иллюстрациями Ю. Анненкова.
Что же касается родословной Анны Андреевны Ахматовой со стороны отца, Андрея Антоновича Горенко, то основные сведения здесь можно найти в юбилейном номере журнала "Звезда" за 1989 год, где Михаил Кралин опубликовал несколько писем ее младшего брата, Виктора Андреевича Горенко, который, кстати сказать, так же, как и его дед, Э. И. Стогов, окончил Морской корпус, участвовал в первой мировой войне, после революции через Сахалин попал в Шанхай, в 1941 году был в Канаде и оттуда переехал в США. Вот что сообщил В. А. Горенко в письме от 26 декабря 1973 года М. Кралину: "Наш дед Антон Андреевич Горенко женился на гречанке в Севастополе. В Крымскую кампанию был награжден несколькими орденами. Moй отец Андрей Антонович был полурусский и полугрек. Профиль моей дорогой сестры нос с горбинкой, есть наследство от бабушки-гречанки..."2.
И все-таки об отце Ахматовой Андрее Антоновиче Горенко до последнего времени было мало что известно. Поэтому, на наш взгляд, следует привести некоторые подробности его биографии.
А. А. Горенко родился в Севастополе, причем его отец, А. А. Горенко, как уже говорилось, был участником Севастопольской обороны, отличался храбростью и имел за это воинские награды. В конце XIX века Андрей Горенко переводится в северную столицу, однако перевод в Петербург для него оказался не совсем удачным: инженер-механик впал в немилость у начальства вследствие обнаружившегося его знакомства с "народниками" и поэтому был вынужден оставить службу в Петербурге и определиться в качестве флотского офицера на суда Черноморского флота. Об этом эпизоде сама Анна Ахматова пишет несколько по-иному, что отец не сошелся характером с великим князем Александром Михайловичем и вот в результате этой ссоры был вынужден окончательно оставить службу в Морском корпусе.
Как бы то ни было, но к 1905 году семья Горенко распалась - Инна Эразмовна с детьми уехала в Евпаторию, Андрей Антонович, после службы на судах Черноморского флота, вновь довольно быстро стал подыматься по иерархической лестнице: одно время он даже занимал пост генерал-контролера и был членом Августейшего Главноуправляющего торговым мореплаванием. Однако вновь вышел в отставку и в конце жизни занимал довольно-таки скромную должность заведующего статистическим отделом Петербургского городского общественного управления.
Анна Андреевна Ахматова впоследствии крайне редко вспоминала отца. Совсем по иному она оценивала царскосельский период своей жизни. Ведь первые опыты лирического самовыражения были навеяны у нее и Царским Селом, и Павловским парком, и относились они к девятисотому году. Именно тогда Аня Горенко пыталась написать свою первую автобиографию, и писала она ее в большой разлинованной книге, введенной Инной Эразмовной для записи хозяйственных расходов.
Одна из последних прозаических записей Анны Андреевны, навеянных опять-таки воспоминаниями о Царском Селе и Павловском парке, точнее - о медном кресте на одной из сосен Павловского парка, относится к концу декабря 1959 года. Стало быть, почти шестьдесят лет воображение волновала ее подлинная родина - Царское Село.
3
Когда Анна Ахматова в автобиографических заметках написала, что первая русская поэтесса Анна Бунина была теткой Эразма Ивановича, то она - ошибалась. И не ошибалась!.. Ибо Анна Петровна Бунина, равно как и ее родная сестра Варвара Петровна, равно как и Иван Петрович Бунин, участник шведского похода и учредитель Морского офицерского собрания в Кронштадте, да, тот самый И. П. Бунин, который определял Эразма Стогова в Морской корпус, короче говоря, вся семья Буниных "приходилась какой-то родней" семейству Стоговых. По крайней мере, именно так сказано в стоговских "Записках". Одновременно они имели родственные связи и с Ахвердовым, бывшим учителем великих князей Николая Павловича и Михаила Павловича Романовых.
Последнее обстоятельство важно упомянуть потому, что семнадцатилетняя Аня Бунина приехала погостить из деревенской глуши именно к Ахвердову: он-то и надоумил ее просить милости, то есть просить некий пенсион у вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Аня Бунина стала писать такое письмо... Но в это время Ахвердов, - добавляет автор - "Записок", - подошел сзади, взглянул и удивился, что девушка пишет письмо стихами.
В дальнейшем пенсион был получен от Марии Федоровны и от императора Александра I, а сама Анна Бунина сделалась в Петербурге да и вообще в России своего рода знаменитостью. Правда, Эразм Иванович в зрелом возрасте довольно скептически относился к творчеству Буниной, заметив, что "стихи стоили страшною труда Анне Петровне, но зато и читать их можно было только за большое преступление". Эта ироническая реплика была явно несправедливой. Правда, Эразм Иванович так сказал в конце своей жизни, а не тогда, когда Анна Петровна привозила его из-под Можайска сначала в Гатчину, а затем и Петербург и когда он видел в ней не только знаменитую писательницу, но и близкого ко Двору человека. "Teтка Бунина часто ездила ко Двору, а я присутствовал при ее туалете..." "Прожил я у тетки Буниной с месяц..." Или: "Тетка и дядя (вероятно, И. П. Бунин. - В. Д.) дали мне немного денег..." - и т. п.
Все эти фразы, столь часто встречавшиеся в стоговских "Записках", и могли ввести в заблуждение А. А. Ахматову, которая, вероятно, читала их в Фундуклеевской гимназии.
Кстати сказать, из тех же стоговских "Записок" она могла узнать, что ее дед, Э. И. Стогов, был жандармским полковником, а также почему женская гимназия была названа Фундуклеевской.
...В канцелярии графа Воронцова в Киеве служил некий чиновник Попов, который и начал строительство большого каменного дома, но разорился. И вот И.И. Фундуклей, впоследствии член Государственного Совета, внес за него деньги, а дом взял себе. Позднее этот дом был достроен и приспособлен для нужд женской гимназии. Вскоре гимназия стала Фундуклеевской.
Однако творческая и жизненная судьба Анны Буниной, вопреки ее громкой и, можно сказать, российской славе, сложилась трагически. Дело не только в том, что на ее творчестве скрещивались прямо противоположные взгляды и мнения. И если, предположим, шишковисты во главе с адмиралом А. С. Шишковым именно за ней признавали пальму первенства среди женщин поэтесс, то молодые арзамасцы склонны были скорее пародировать ее многие, действительно тяжеловесные вирши, чем, как говорится, принимать их всерьез.
...По воспоминаниям современников, у Анны Буниной имелся изящный, желтой кожи альбомчик, в который ее друзья и знакомые заносили заветные мысли, большей частью в стихотворной форме. На первой странице - автограф Г.Р. Державина.
Твои стихи изящны, звонки,
Показывают ум нам тонкий
И нравятся тем всем,
А более ничем.
Имеется и стихотворный экспромт адмирала А.С. Шишкова, И. П. Бунина, брата поэтессы, а также многих других известных и малоизвестных почитателей таланта поэтессы. Среди всех экспромтов особенно характерен один. Он принадлежал перу Бориса Карловича Бланка, того самого знаменитого богача, в доме которого и воспитывался Эразм Стогов:
Мне ль сметь писать стихи, Линдана! в твой альбом,
Когда и самые писатели бессмертны
Твоим пленяются талантом и умом
И, находя в стихах твоих красы несметны,
Из мирров с лаврами венок тебе сплели,
Десятой музой нарекли.
Борис Карлович Бланк был небезызвестным в свое время стихотворцем и переводчиком, а также постоянным сотрудником таких популярных периодических изданий, как "Дамский журнал". И еще он был самым искренним другом и почитателем этой, безусловно, одаренной поэтессы. Его формула "десятая муза" оказалась крылатой, она относилась именно к Анне Петровне, о чем свидетельствуют и стоговские "Записки". Дело в том, что, вспоминая дни, проведенные в доме Бланков, Эразм Иванович замечает, что в то время кто бы ни читал стихотворения Анны Буниной, все хвалили ее и называли "десятой музой".
Борис Бланк находимся в свойстве с Aнной Буниной, поскольку был женат на Анне Григорьевне, родной племяннице поэтессы.
Однако не только и не столько это родство определяло их отношения. В.К. Бланку вообще была свойственна редкостная доброта - она-то, эта доброта и отзывчивость, и согревала душу тяжко и подолгу болевшей поэтессы, вселяла в нее живительные силы, надежды на выздоровление.
К сожалению, ни врачи, ни поездки на воды в Липецк и на Кавказ не облегчили ее тяжелого недуга рака груди. Анна Петровна Бунина скончалась 4 декабря 1829 года на пятьдесят пятом году жизни в селе Урусове, некогда принадлежавшем их семейству.
У Анны Ахматовой есть известное изречение, что символизм принадлежит к XIX веку, тогда как акмеизм - это уже XX век. По аналогии можно сказать, что и лирическая поэзия Анны Буниной - это еще XVIII век, тогда как поэзия Батюшкова - уже XIX.
А теперь стоит процитировать хотя бы одно ее, Анны Буниной, стихотворение "Брату моему", стихотворение, которое, безусловно, посвящено Ивану Петровичу Бунину, флотскому офицеру и, как раньше говорили, благодетелю Э. И. Стогова, чтобы почувствовать сильное, если не сказать решающее влияние классицизма на ее, Анны Буниной, талант:
Скажи мне, милый Джон, кто дал тебе искусство
Всегда равно счастливым быть,
одно и то же чувство
И в ясный день и в облачный хранить.
Правда, ее классический монолит уже давал глубокие трещины, уже уступал одна ли не своей прямой противоположности сентиментализму все позиции. Первые, и весьма слабые, отзвуки сентиментализма можно уловить вот в таких, например, строчках:
Я завидую покою,
Для меня его, ах! нет
Сердце, сжатое тоскою,
Слило все в один предмет.
Особой популярностью пользовалось ее лирическое произведение "Мой портрет, списанный с натуры на досуге в осенние ветры для приятелей". Это длинное название раскрывается в довольно выразительной жанровой сценке, существо которой сводится к тому, что лирической героине Анны Буниной, как бы теперь мы сказали, "приспела к музыке охота". Иначе говоря, пришло желание в эти осенние ветры услышать особенно любимый и, конечно, модный среди дворянской молодежи танец. Самое замечательное здесь, пожалуй, заключается в том, что этим танцем, упомянутым Н. Гумилевым в его стихах о дворянской "незолотой старине", был контрданс: звуки его слышались поэту в слепневском уединении.
Но вот как об этом сказано у Анны Буниной в ту пору, когда новомодный танец едва докатился до их усадьбы:
Я умыслы от них нимало не смекаю.
Прошу: пожалуй-те, ударь-те мне коданс.
"Позвольте, хорошо, вить это контрданс,
Иль просто плясовая!"
Так через столетие встретились, конечно случайно, Анна Бунина в своем рязанском уединении и Николай Гумилев, а возможно, и Анна Ахматова в их слепневском "доме с мезонином", встретились, чтобы услышан" отзвуки усадебной "незолотой старины", а стало быть, и отзвуки стихов первой русской поэтессы Анны Буниной. С течением времени шумный успех, сопутствовавший выходу "Неопытной музы" (1809) и "Сельских вечеров" (1810), стал стихать. Имя Анны Буниной обрело свое прочное место среди русских второстепенных поэтов, таких, как С. Глинка, бр. Измайловы, Вас. Пушкин, Красов, Катенин... Но всяком случае, В. Г. Белинский в 1834 году числил ее именно в этом ряду. Однако по прошествии определенного времени великий критик не то чтобы оказался менее суровым в своих оценках, нет, он отчетливее различал значительную роль в духовном и эстетическим развитии русского общества так называемых второстепенных русских поэтов. Среди них была и Анна Бунина, кстати сказать, одна из первых удостоенная Золотой медали Российской Академии наук за свои стихотворения и перевод с английского языка Блера.
Вновь Белинский вспомнил ими Анны Буниной лишь в 1843 году и в связи с написанием статьи "Сочинения Зенеиды Р-вой". И мало того что вспомнил, но глубоко и всесторонне рассмотрел почти все произведения, созданные, кроме нее, и другими русскими женщинами-писательницами конца XVIII и начала XIX века.
В ту пору достаточно резко и непримиримо он выступал против так называемой "площадной и харчевенной народности". Но в качестве примера самозабвенного служения российской, и, стало быть, подлинно народной, литературе великий критик привел все-таки Анну Бунину. Мало того, он счел еще необходимым подчеркнуть и добавить следующее: "Она писала в журналах и потом отдельно издавала труды свои, писала и переводила в стихах и прозе, занималась не только поэзией, но и теорией поэзии...
Знаменитейшее произведение г-жи Буниной была нравственная поэма ее "Фаэтон". Она, кажется, перевела также "Науку о стихотворстве" Буало и вообще не уступала графу Дмитрию Ивановичу Хвостову ни в трудолюбии, ни в выборе предметов для своих песнопений"3.
Вот так Белинский вновь вспомнил имя Анны Петровны Буниной и обозначил ее вклад в историю развития нашей отечественной литературы. Тем самым он как бы обозначил и ее следующую грань, на которой время четко и ясно вывело два слова: "Анна Ахматова".
--------------------------------------------------------------------------------
Примечания
1. Русская старина: Ежемесячное историческое издание. Спб., 190З. - Т. 113. - С. 131. Далее - по этому изданию. вверх
2. Кралин М. Младший брат // Звезда. - 1989. - № 6. - С. 148, 151. вверх
3. Белинский В.Г. Собр. Соч.: в 9 т. - М., 1979. - Т. 5. - С. 247. вверх
источник 