Письма Марины Цветаевой к Наталии Гайдукевич. (Наталья Александровна Гайдукевич - урожд. Геевская; 1890-1978). Л. А Мнухин. Письма к Наталье Гайдукевич, Русский путь, 2003:
http://books.google.com/books?...rch_anchorВступительная заметка Владислава Завистовского (внук Натальи Гайдукевич)
Наталья Александровна Гайдукевич родилась в 1890 году в Ченстохове, польском городе, известном прежде всего монастырём на Ясной Горе и находящейся там чудодейственной иконой Богородицы, которая до настоящего времени является предметом культа и целью паломничества многочисленных групп верующих.
Её отец был директором государственного лицея, мать — Елена, в девичестве Маркова, — воспитывала многочисленных детей, из них Наташа относилась к средним. В сумме их было одиннадцать, но шестеро умерли от дифтерита и до зрелого возраста дожили только трое старших братьев, Наташа и младшая Маруся.
В 1899 году семья переезжает в Вильнюс, где Александр Геевский получает тот же пост, что и в Ченстохове, и с тех пор с этим городом будет связана бoльшая часть жизни Наташи, хотя всегда её тянет к двум столицам, связь с которыми она чувствует — к Парижу (где она училась) и к Москве (в силу родственных уз по материнской линии и душевной привязанности).
Семья Геевских была русской, во всяком случае — православной, хотя сама Наташа и семья её мужа — Гайдукевичи — были в сущности индифферентны по отношению к религии, как и значительная часть тогдашней польской интеллигенции. Я пишу «польской», так как семья Геевских частично подверглась быстрой полонизации, которой способствовали как происхождение, так и политическая ситуация, которая после 1918 года продиктовала выбор в пользу свободной от большевиков Польши. Поэтому те, что продержались здесь до конца войны и революции — остались в Польше уже навсегда. Те же (два старших брата Наташи — Дмитрий и Николай), которые остались в России, исчезли бесследно.
В Вильнюсе осталась мать Наташи (умерла в 1940 году), младшая сестра Маруся (безвременно умерла от туберкулёза в 1935 году, об этом говорится в письмах Цветаевой) и брат Фёдор (Теодор), который всегда считал себя поляком, до войны держал адвокатскую контору в Десне на далёких северо-восточных окраинах, а после войны — в Лобезе на Западном Поморье.
Все же Геевские были русскими только формально. Отец Наташи происходил из украинской семьи, давно проживавшей в Княжестве Литовском, и уже тогда в значительной мере полонизированной; мать Елена, хотя родилась и воспитывалась в Москве (где закончила Институт Благородных Девиц), со стороны матери (Зайончковской) также имела польские корни. И возможно здесь —
в Москве последних десятилетий ХIХ века — следует искать семейные нити, ведущие от Геевской к Цветаевой, от Наташи к Марине. И наоборот — нити, ведущие от Марины к Наташе, угадываются в письмах Цветаевой более чем полувековой давности. В свете этих писем становится очевидно, что такая семейная связь (или дальнее родство?) существовала, а нить завязывалась и рвалась где-то раньше. С кого начиналась и куда вела — я не знаю. Мне кажется, этот вопрос не столь принципиален. Правда, первое письмо к Марине Наташа написала, по-видимому, скорее как родственница, чем как читательница, хотя к этому времени она наверняка прочитала некоторые вещи Цветаевой в выписываемых ею «Современных Записках» или в каком-то другом эмигрантском журнале. Вся же дальнейшая переписка основана на духовной и интеллектуальной близости, а не на формальной, родственной.
Но ещё до Москвы был Париж. Наташа хотела учиться в Сорбонне, хотела стать врачом, но успела закончить только курсы учителей французского языка при Литературном факультете. На дальнейшее обучение у отца не хватило денег, да ему и не хотелось потакать дочери — Наташа была слишком эмансипированной по меркам того времени, а ещё несколько лет жизни в Париже могли только усилить её жажду независимости.
Эту жажду она испытывала всегда, но я не знаю, как она её утоляла — как могла утолить? — будь то в Жежице (в настоящее время Rezekne в Латвии), где в двадцать с небольшим лет она начинала как учительница иностранных языков, или в Слониме на Подлясье или даже в Москве (1913-1914 гг.), где она посещала педагогические курсы при Московском университете. Именно в эти годы она впервые пробует установить контакты с Цветаевыми и тогда же знакомится со своим будущим мужем Владиславом Гайдукевичем (1885-1959 г.), студентом Московского политехнического института. В 1914 году они заключают брак в Жежице и возвращаются в Вильнюс.
Однако какие-то неизвестные мне в подробностях попытки вырваться из скуки провинциальной жизни и освободиться от корсета навязанной общественной роли всё же были. Была юношеская повесть (которую упоминает Цветаева), были — согласно семейному преданию — попытки выступать на сцене, было бесконечное чтение (все в семье были книгочеями). И было, несомненно, чувство обиды — тоски по так стремительно уходящему времени, которое — слишком уж быстро — принесло события, перевернувшие весь прежний мир.
Годы первой мировой войны, революции и гражданской войны Гайдукевичи проводят в Самаре на Волге, где мой дедушка служит главным механиком на сахарном заводе, а Наташа — уже по традиции — преподает в школе иностранные языки. И тогда же (1918), за год до рождения своего первого ребёнка Ежи (назван в честь дедушки со стороны отца), Наташа переходит из православия в католичество. Самара не была добровольным убежищем, скорее — местом ссылки. В 1915-ом году, в связи с угрозой немецкой оккупации, Вильнюс был по приказу царских властей эвакуирован. Приказ относился и к Владиславу Гайдукевичу, который работал химиком на местной санитарно-эпидемиологической станции. Новым местом «в тылу» как раз и был сахарный завод в Самаре, и «место» это было хорошо тем, что позволяло избежать обязательной военной службы (а добровольцев в то время и в тех краях было достаточно).
Когда устанавливается власть большевиков, Гайдукевичи предпринимают — к счастью удачную — попытку вернуться (собственно это был побег) в родной Вильнюс. Здесь их положение понемногу стабилизируется. Владислав пробует свои силы в строительной отрасли, и в конце концов получает место начальника отделения промышленности и торговли в Вильнюсском областном управлении, Наташа же неизменно работает учительницей. В 1922 году у них рождается второй ребёнок — дочь Елена (моя мать). Для Натальи Александровны, которой в 1934 году было 44 года, вместе с бегством из Советского Союза и стабилизацией в Вильнюсе, кончилась молодость. А вслед за этим рассеялись надежды на литературную или актёрскую карьеру, на другую жизнь. Свидетельством связанных с этим переживаний и разочарований являются ответы Марины на неизвестные нам, к сожалению, жалобы и вопросы Наташи. Обе оплакивают свою судьбу, хотя жизнь сложилась у них совсем по-разному (Наташа поддерживает Марину небольшими суммами денег и подарками), обе оплакивают свою молодость, далёкую как Москва, и которую уже не вернёшь.
Эта переписка, к началу которой относятся 12 найденных писем, обрывается в страшном 1939 году, страшном также и для Марины, которая возвращается на родину, чтобы встретиться с неприязнью, враждебностью, и в итоге найти здесь свою смерть. Конечно, Наташа долго ничего не знала о её судьбе. Адская машина террора безжалостно перемалывала человеческие судьбы — муж Цветаевой был расстрелян, сестра и дочь провели долгие годы в лагерях и ссылке, сама она покончила с собой в 1941 году в Елабуге, где даже могила её не сохранилась, через три года погиб на войне её сын.
Мир, который впоследствии с таким трудом пытались построить, был основан на искусстве забвения, инспирируемом инстинктом самосохранения. Если эта жизнь должна была стать действительно новой, то условием было забвение старой. Нас снова отрезали от прошлого, и никто не мог предвидеть — на как долго.
Мы воспитывались в действительности, вырванной из истории, даже той узкой, семейной, равнодушные к её едва слышному голосу. Однако Цветаева выстояла и ожила в нашей памяти, как теперь неожиданно в письмах Марины оживает её верная Наташа.
Привожу одно из писем:France
Clamart (Seine)1
10, Rue Lazare Carnot
17-го марта 1934 г.
Милая Наталья Геевская,(Ибо Вы Геевской были, когда стучались в наш, увы, негостеприимный дом, но дом не виноват, он бы принял!).2
Ваше письмо меня не только тронуло — взволновало: тот мир настолько кончен, что перестаю верить, что он был3 (гляжу на коричневый плед, последний подарок отца, сопровождающий меня с 1912 г. всюду,4 и думаю: неужели — тóт?! щупаю — и не верю. Это, ведь, пуще Фомы!5) — и вдруг, Ваш живой голос, и не только голос: живое имя «Вареньки Иловайской [»] — значит, тоже Варвара, как дочь: первая жена моего отца (тот портрет.)6 Подумайте, ведь я совершенно тщетно пыталась узнать у немногих уцелевших, кто была первая жена Д<митрия> И<вановича>, это было так давно, что даже самые старые не помнят (тáк, по-моему, должна начинаться какая-нибудь сказка!), единственная, кто может быть, по слухам, знает — Оля Иловайская,7 но я ее боюсь пуще огня и живу, как страус, вобрав голову в плечи: чтó мне от нее будет за Пимена8 — если прочтет! (Она недавно в третий раз вышла замуж и живет в Сербии.)
И вдруг Ваш голос, бросающий мне это имя.
Теперь ряд вопросов: 1) в каком Вы родстве и как Вы приходитесь Валерии? 2) Что Вы знаете про «Вареньку»? Скольких лет и отчего (от чего) она умерла? 3) Видали ли когда-нибудь ее карточку? 4) Её имя, отчество и девическую фамилию. Словом, — всё, что знаете, ПОЖАЛУЙСТА.
А Валерия, которая Вас не взяла жить к себе (в каком году? она ведь сама не жила в Трехпрудном с 1907-го, приблизительно, года. Когда же это могло быть? Сначала переехала от нас (Цветаевых, т.е. дочерей нашей матери) во флигель, а в 1908-1909 году ее уже не было, жила всегда зá-городом, в жутко-одиноких местах, Бог ее знает — почему… Когда это было и в какой дом, Трехпрудный или Пименовский Вы стучались? Мы с Асей, обе, вышли замуж в 1912 г.,9 она вместо VI, я вместо VIII кл<асса> — Господи, замечаю, что все это — скобка! Итак, начинаю сначала
А Валерия, которая Вас не взяла жить к себе, — одно из самых жутких существ, которых я знала — не только в жизни. Моя мать не могла её любить, и самое поразительное, что она ее не ненавидела. Но в моей матери жил дух протестантской, германской — справедливости, думаю, что она себе ненавидеть падчерицу — запретила: именно потому что — падчерица. Если бы Валерия была ее дочерью — она бы ее ненавидела.10
Я ее ни в чем не виню, как нельзя винить явления природы, я только ее, даже мысленно, сторонюсь. И (не думайте, что я очень жалостлива) — жалею — за какие-то редкие ее прорывы — или попытки — нежности, заботы, — очень редкие, но все же бывшие. За одиночество, сжатость, сдавленность, основную недобрость всего существа. За то, что (она очень поздно вышла замуж11, годам к 35-ти, за очень страшного с виду бородатого гиганта: крестьянина) — все её гигантские дети — умирали, не знаю, уцелел ли кто-нибудь.
В последний раз, после девяти лет перерыва (живя в одном городе!) видела ее — нет, даже не видела, а было тáк: на каком-то чтении своих стихов в Кафе Поэтов12 — в 1921 г. — в Москве, мне на перерыве подают записку: — Пришла тебя послушать и в восторге. — Как-будто узнаю, но все же спрашиваю: кто? какая с виду? — «Маленькая женщина, очень усердно Вам аплодировавшая, черноволосая, смуглая, остролицая».
— Она! — Иду, а ее уже нет. Так мы с ней в последний раз не-встретились. Не видала ее уже: 9 + 1921 г.-1934 г. — итого, двадцать два года. Жутко?
Но ведь что-то, вопреки ненависти к моей матери и мне: нам, нашей расе — ее пригнало и заставило мне послать эту записку. У меня, вспоминая ее, всегда сердце щемит. Хотя — объективно — она чудище.
Но это чудище все-таки — родное, трехпрудно-пименовское, и я его (чудище) все-таки глубже принимаю в сердце, чем любую бы, благоразумную и любящую «старшую сестру[»] (Старше меня на 10 лет.)
Тяга — через всё — родства.
Брат Андрей, недавно скончавшийся на руках у неродной сестры Аси, очень красивый (весь в В<арвару>Д<митриевну> Иловайскую!) был не менее странен, м. б. даже еще более, — совсем таинственен, но нас с Асей, по-своему, по волчьи, скрытно, робко, под покровом шутки и насмешки — любил. И умирать пришел — к нам.
Потому-то я так и жажду что-нибудь узнать о их, Валерииных и Андреиных, женских, материнских истоках. Дело здесь явно в матерях, ибо отец — один, и мы все — не в него. Разгадка В<алерии> и А<ндрея> — в первой жене Д<митрия> И<вановича>, их бабушке, той «Вареньке». Мать их (дочь «Вареньки», тоже Варвара) была, по всем рассказам, несложнa: красива, обаятельна, с небольшим певчим голосом, вся — в своей красоте. Уйдя — ушла вся.
Всё, что знаете о той «Вареньке», жене Д<митрия>И<вановича> (а может быть Вы ошиблись и хотели сказать про дочь Д<митрия> И<вановича>, первую жену моего отца?) — умоляю!
Мне не для рукописи, а для души, хотя рукопись — тоже, та же — душа.
—
Почему Вы в Вильно? Откуда? Где были в Революцию? Есть ли у Вас дети? Какие? У меня — 20летняя дочь и 9летний сын: Ариадна и Георгий:13 Аля и Мур. Мур — весь в меня.
Ваше письмо человечно, глубóко, и — простите за смелость — умно, не письмо умно, а Вы. Прекрасно — о грошевой и о дорогой гордости, прекрасно, прочла это как из себя, да на известной глубине нет своего, потому-что нет — чужого, всё — свое, и это свое — одно. Но ощущаю я это больше — с женщинами. И в природе.
Голубчик, как Вы могли хоть на миг подумать, что я Вам не отвечу: на такой далёкий — из того далека! — зов — не отзовусь? Ведь я, в том же Доме у Старого Пимена, вся на-лицо, Вы меня видите и слышите, читая мои строки.
Я могу не отозваться только на подделку, только на «литературу», только на непонимание, т. е. обращение ко мне, как к «литератору». Я — не литератор: я живой человек, умеющий писать. Литературной жизнью, как никакой групповой, общественной — никогда не жила, в этом моя и сила,14 т.е. очевидно она-то меня от такого всю жизнь, с 16-ти моих лет (о, и раньше! просто с рожденья!) и охраняла.
Я отзываюсь только на я. И никогда не отзовусь на самую блистательную и соблазнительную его подделку.
Пишите. Отвечу, хотя, м. б., не сразу: я очень изведена бытом: топкой, готовкой, стиркой, всей дробью дня, в котором у меня — много два часа на писание, да и то не сряду. Живу с 1917 г. изводящей жизнью: нестерпимой. Четвертое лето никуда не поеду: Кламар — парижский пригород.
— Спасибо за оклик!
МЦ.
Приписка на полях:
Будете отвечать —
положите мой листок
перед собою
