.ЖОЗЕФ ДЕ МЕСТР И РУССКАЯ ОБЩЕСТВЕННАЯ МЫСЛЬ XIX ...........научная объективность потребовала признания — характеристика де Местра не может сводиться лишь к констатации его крайнего консерватизма, Местр — необычный, неординарный мыслитель. В нем интриговало буквально все: политизированность и философская отстраненность, ультрамонтанство и масонское прошлое, христианство и внимание к теме насилия; вызывала интерес и биография, соединившая Европу и Россию, знаменитых писателей, политиков и монархов наполеоновского времени.
В России Местр как мыслитель и исторический персонаж был менее известен, хотя следы его присутствия прослеживаются от истории — Местр повлиял на отставку крупнейшего реформатора александровского времени М.М. Сперанского - до символики -
великолепный памятник Минину и Пожарскому, украшающий ансамбль Красной площади, был выбран им по поручению царя из нескольких проектов. К Местру обращались лишь эпизодически, и редкие работы — часто удачные — не были связаны между собой. Каждый автор
произвольно определял круг западных исследователей, на данные которых он опирался, и наряду с известными именами, такими как
Ф. Вермаль, можно обнаружить и случайные и малоизвестные.
........
В России невероятная популярность деместровской темы последних лет имеет еще и другие причины. Прежде всего, она связана с
желанием наверстать упущенное, поскольку тема долгое время относилась к разряду полузапретных. Сейчас это кажется почти забавным: философ наполеоновской эпохи был «необъявленным врагом» и монархии, и революционного лагеря, и советской власти. Первой де Местр не угодил по понятным причинам: католик, друг иезуитов,
после Венского конгресса попал в список «неудобных» персон и был торопливо, хотя и с соблюдением всех почетных формальностей, выпровожен из России. С тех пор имя его в придворных кругах было, как будто невзначай, забыто, несмотря на характеристику, данную ему одним из приближенных царя, А. Стурдзой, как «самого выдающегося персонажа Петербурга во времена Александра».
Революционерам и представителям демократического лагеря было недосуг разобраться в тонкостях консервативного стиля мышления: идеологическая позиция Местра была вполне прозрачна, политический противник помилованию не подлежал. Оставалось ли у его разоблачителей смутное ощущение «не до конца правды», когда де Местра разделывали на страницах некрасовского «Современника», сказать трудно. Во всяком случае, многословие и напористая, на грани срыва, интонация статьи наводили на мысль о том, что обвинения в бездарности и полной аморальности, адресованные де Местру, не обоснованны. Однако не обошлось без исключений. Среди русских писателей и мыслителей, проявивших к де Местру интерес, был и представитель легального марксизма Петр Бернгардович Струве. В одной из своих работ периода эмиграции — «Пророчества о русской
революции» - Струве цитирует фрагменты из «Четырех глав о России» (Quatres chapitres inedites sur la Russie), где Местр предсказывал появление «университетского Пугачева» и «пожар, который может поглотить Россию», отдавая должное способностям Местра как наблюдателя. Однако голос Струве едва ли мог изменить общее подозрительно-враждебное отношение к де Местру представителей левого политического лагеря, к тому же, строки о де Местре появились уже тогда, когда сам Струве находился за пределами России. Понять его чувства лучше всего, наверное, мог только разделивший с ним судьбу эмигранта с демократическим прошлым русский религиозный философ Николай Бердяев, также посвятивший де Местру работу, где охарактеризовал его как глубокого мыслителя религиозно- мистического направления.
Но специальных работ о де Местре до революции в России почти не было. Обычно он появлялся в качестве героя эпизода среди представителей католической диаспоры Санкт-Петербурга. Он промелькнул на страницах книги Дмитрия Мережковского об Александре I и чуть дольше задержал на себе взгляд православного священника Михаила Морошкина, написавшего труд об истории иезуитов в России. Последнего интересовали связи Местра с орденом. В центре внимания М. Морошкина оказалась история «Пяти писем об образовании в России» (Cinq letters sur l’instruction publique en Russie), адресованных графу Разумовскому, где де Местр защищал иезуитские пансионы от угрожавшего им в случае реформ М.М. Сперанского контроля со стороны Университов. Сдержанное отношение православного священника к иезуитам не отразилось на оценке им таких выдающихся его представителей, как Габриэль Грубер, и, хотя чувства к Местру были более прохладными, Морошкин отметил незаурядные политические качества савойского дипломата.
.......В 1937 г. в «Литературном наследстве» появилась серьезная статья некоего М. Степанова, посвященная российскому периоду
биографии Местра. Подготовлена она была основательно, с использованием богатейших архивных материалов. У любого знакомого с российской историей человека сопоставление темы статьи с датой ее выхода не может не вызвать изумления. Не менее загадочна и фигура самого «М. Степанова», попавшего в заглавии в пару с французским исследователем Ф. Вермалем. Загадка разъясняется достаточно просто. Статья подходила по формальному критерию к серии «Русская культура и Франция», а добротность, с которой она была выполнена, соответствовала научному изданию в стиле сталинского ампира. Но настоящий ее автор — историк Андрей Шебунин — оказался в лагере до выхода работы в свет. Ему инкриминировали то, что он взялся писать о де Местре, не испросив на то разрешения ЦК.
.......
Что касается российской одиссеи де Местра, то эта часть, пожалуй, не добавляет новых фактов по сравнению с исследованием
А. Шебунина, но представляет ценность, особенно для западного читателя, поскольку не только содержит перечень всех русских знакомых Местра, но и воспроизводит историческую обстановку Петербурга.
......Микель прослеживает историю дипломатического восхождения де Местра в Петербурге: от дома герцога Серра-Каприола — до дворцового кабинета самого Александра I. И хотя все эти аспекты затрагивались в работах предшественников Микеля, в данном разделе работы есть нечто оригинальное, а именно оценка дипломатических заслуг де Местра. Автор обратил внимание на то, что Местр справился с практически невыполнимым заданием: приехав в Петербург представителем короля без королевства, он достиг не только признания себя в роли дипломата, но и, благодаря влиянию при дворе, сумел добиться оказания Сардинии финансовой и военной поддержки со стороны России.
.....
С точки зрения продолжения российской линии исследований, связанных с де Местром, важным событием является публикация статьи В. Мильчиной [Miltchyna V. Joseph de Maistre in Russia: A look at the reception of his work // Joseph de Maistre’s life, thought, and influence: Selected studies / Ed. by R.A. Lebrun. Montreal, Kingston: McGill-Queen’s University Press, 2001.], представляющей интерес и для биографов де Местра, и для специалистов в области истории российско-французских связей, и для широкого круга читателей. Прежде всего, обращает на себя внимание структура работы, нетипичная для российской исторической школы. В работе нет ни привычного для таких исследований пространного введения об особенностях исторической ситуации и месте де Местра среди его современников, ни пересказа основных событий деместровской биографии и фактов, связанных с его пребыванием в России. Задача статьи более конкретна — проследить влияние де Местра в России, следы его присутствия в произведениях известнейших
русских писателей, поэтов и политических мыслителей. С первых страниц Мильчина старается выделить наиболее часто
цитируемые в российских источниках суждения, максимы, образы, обязанные своим происхождением знаменитому франко-итальянскому философу. И наиболее часто встречаются те, которые несут на себе печать фатализма. Наверное, этому есть свое объяснение — в России, где политика была привилегией немногих, покорность судьбе и порядку тренировала зрение на поиск всего того, что оправдывало и в какой-то степени смягчало, таким образом, обычную практику. И знаменитая идея де Местра о том, что «народ имеет то правительство, которого достоин» получала для его русских поклонников образное воплощение в фигуре палача — символа нерушимого политического порядка.
Круг петербургских современников де Местра, так или иначе связанных с ним дружескими или служебными отношениями, Мильчина
дополняет читателями де Местра. Среди них оказываются личности самые разные: генерал, будущий декабрист Михаил Орлов, официальный историк, убежденный государственник и монархист Николай Карамзин, братья Тургеневы, Александр, Сергей и Николай, старший из которых был директором Департамента иностранных культов Министерства духовных дел и просвещения, средний известным православным ортодоксом, а младший либералом и сторонником отмены крепостного права. Все они находили у Местра что-то, что служило импульсом для их размышлений, причем отнюдь не только в негативном смысле. Даже те из них, кто придерживался противоположной религиозной. Более подробно вопрос о влиянии Ж. де Местра на развитие взглядов
декабриста М.Ф. Орлова рассматривается в статье В.С. Парсамова.Дегтярева М.И. Ж. де Местр и русская общественная мысль XIX века или политической позиции отдавали должное его уму, проницательности и даже стремились позаимствовать его стиль, манеру рассуждать, азарт для обоснования собственных идей и проектов. Вслед за теми, кто читал произведения де Местра буквально из под пера, Мильчина представляет развернутую галерею портретов литераторов и публицистов, испытавших влияние де Местра уже после его смерти. Большинство из этих имен упоминалось в статье А. Шебунина, однако исторический характер его исследования не позволил ему отдать должное внимание этому сюжету. Шебунин обозначил его как возможность дальнейшего развития темы, Мильчина провела довольно подробный сравнительный анализ текстов произведений.
Среди тех, на кого де Местр оказал наибольшее влияние, — философ и публицист Петр Чаадаев («Русский де Местр № 1»), поэт Федор Тютчев, писатель Федор Достоевский. На Чаадаева Местр произвел настолько глубокое впечатление, что отдельные высказывания его о России стали темами чаадаевских «Философических писем». Одиночество России в мире, ее отпадение от Европы, вызванное Расколом и татарским нашествием, тайна божественного промысла, поверхностность русского взгляда, перемещающегося с одного предмета на другой, не ведая им цены — все эти идеи перешли на страницы произведений Чаадаева из деместровских «Санкт-Петербургских вечеров», писем и «Четырех глав о России» (Quatres chapitres inedites sur la Russie). Влияние де Местра на Тютчева проявляется, главным образом, в религиозных воззрениях последнего и его взглядах на национальное
предназначение. Сторонник конфессионального объединения, он лишь заменил католицизм православием, полагая, что именно русской церкви надлежит возглавить религиозное братство. А идея о том, что нация является инструментом в руках Провидения, почти дословно воспроизводила соответствующие места в книгах де Местра.
Достоевского объединяет с де Местром пессимизм в отношении Прогресса. Осознание слабости человеческой природы, не только определяло их инстинктивное недоверие к науке, но и заставляло искать рецепты безопасного существования в прошлом, несколько идеализированном средневековом христианском мире. Различие заключалось в том, что Местр отдавал предпочтение Церкви как цементу политического здания, Достоевский уповал на Религию любви. Неординарность взгляда В. Мильчиной проявляется в том, что
она указывает на славянофилов и русских националистов как на последователей Местра в России. Шебунин писал, что книги Местра
входили в круг чтения Аксаковых, Киреевского, Каткова, и Мильчина не случайно включает их в свой обзор — тем суждениям де Местра из «Санкт-Петербургских вечеров», где он призывает россиян придерживаться обычаев, не зная контекста, вполне можно приписать славянофильское авторство. И, наконец, фигура, мимо которой невозможно пройти, — Л.Н. Толстой. Местр не только послужил прототипом двух героев «Войны и мира» (аббата в салоне Анны Павловны Шерер и некоего иностранного посланника, чье мнение о Кутузове цитирует Толстой), но и, по-видимому, оказал сильное влияние на историко- философскую концепцию Толстого. Последняя часть романа, проникнутая идеями о божественном предопределении и о том, что мудрость полководцев и политиков состоит в угадывании обстоятельств, навеяна темами «Размышлений о Франции».
В работе упоминаются и другие имена, в том числе историки, писавшие о де Местре в XX веке, — Карсавин и Шебунин. Упоминание
об авторе классической статьи в «Литературном наследстве» как бы соединяет прошлое с настоящим. На наш взгляд, изящная работа В. Мильчиной — первое со времен Шебунина значительное и развернутое исследование по этой теме в России. Появление за довольно непродолжительный срок двух книг о Жозефе де Местре, интерес к нему западных и российских исследователей свидетельствуют о том, что мыслитель способен интриговать современность, что не всегда доступно писателям его века.
